Автор неизвестен Европейская старинная литература - Лузитанская лира

В гамаке, подобном пенной колыбели,
             С шорохом чуть слышным,
Негр качает плавно спящую креолку,
И служанка рядом машет втихомолку
             Опахалом пышным.

В гамаке уютно — тень лежит густая
             Посреди бамбуков.
Длится сьеста, зноем полнясь и молчаньем,—
Юную креолку ласковым качаньем
             Плавно убаюкав.

Но гамак застынет иногда — поскольку
             Негр, стоящий рядом,
Медленно зевает, черный и блестящий,
И бесстыдно гладит грудь креолки спящей
             Похотливым взглядом.

И гамак качаем на высоких ветках
             Вновь без остановки,—
В нем креолка дремлет, ни о чем не зная,
Скачет обезьянка, нежная, ручная,
             По цветной циновке.

В гамаке креолка шевелит губами:
             Повторяет строки,—
Ей во сне, похоже, нежно вторят струны:
Как-то пел под вечер поселенец юный
             Тот романс жестокий.

Вновь гамак взлетает в такт далекой песне:
             Нет конца кручине
Тех, кто здесь измучен горькими судьба́ми:
Черных африканцев, что давно рабами
             Стали на чужбине.

В гамаке так тихо: пусть поспит креолка,
             Пусть подремлет сладко,—
Ты качай прилежней, парень чернокожий,
Овевай нежнее госпожу на ложе,
             Верная мулатка!

Пролетает ветер через ветки сейбы,
             Просьбе стихнуть внемлет.
Разве есть на свете счастье лучезарней?
Пусть, забыв немолчный гул сахароварни,
             Госпожа подремлет!

Вот — воскресенье. Знаю, горожанин
             С подругою влюбленной
Идет в поля из города и странен
             Ему их вид зеленый.

Он облегченно дышит на свободе,
             И тысячи обличий
С восторгом созерцает он в природе,
             Внемля капелле птичьей.

А я не выхожу: во мне клокочут
             Приливы черной злости
И призраки средь бела дня морочат
             Меня, являясь в гости.

И самая любимая из теней,
             Как прежде, дорогая,
Придя, рыдает у моих коленей
             И ждет, изнемогая.

Гостиная светла, роскошна, велика.
Пленяет роскошью отделка потолка.

Широкая софа, козетки, гобелены:
Пейзажи гор, нолей, пастушеские сцены.

На алый гобелен хотя бы мельком глянь:
Там тигр почти догнал испуганную лань.

Портретов — целый ряд. Вот — основатель рода,
Как видно — дворянин крестового похода.

Вон тот — монахом стал, гранд-дамою — вон та:
Сколь чувственны ее карминные уста!

В ее глазах лазурь — и в их разрезе узком
Прародич видится, который был этруском.

Да, шея, голова — во всем заметен след
Едва ль не королей… Но — вот еще портрет:

Вот этот, в Африке, видать, хлебнул немало,
Он изгнан был туда велением Помбала,

Бедняга, что вдали от мест родных зачах:
Немыслимая скорбь стоит в его очах.

Напротив — девушка, — о, как она прекрасна!
Она изгнанника любила, это ясно.

О грозный бег годов, о бренность, о тщета —
Как быстро рухнула венчальная мечта!

Ты, знаю, молодость отвергла и веселье
И обрела покой в уединенной келье.

Еще — вельможа здесь, большой придворный чин:
Он улыбается и нюхает жасмин.

Вот — доктор в мантии, придворный, знаменитый.
Весьма гордились им отцы-иезуиты.

А вот еще один: в войне далеких лет,
У врат Байоны он добился эполет.

Он зорко смотрит вдаль, он рвется в бой упрямо,
Он гордо на щеке несет полоску шрама,—

Мы дышим радостью воинственной судьбы,
И мнится вдалеке победный зов трубы…

В старинном зеркале — увидишь поневоле
Сияние свечей старинных жирандолей.

Под зеркалом стоит наборный клавесин,
Всеобщий баловень, след канувших годин,—

Левей — из ящика выглядывает робко
Старинных партитур пергаментная стопка.

И мне пригрезилось, что ожил старый зал,
Очнулся клавесин — и нежно зазвучал,

Проснулись клавиши, дремавшие устало,
Исчезло прошлое — и настоящим стало;

От гаснущих свечей сгустилась темнота,
И дама — видел я — тогда сошла с холста,

Широкий кринолин оправила небрежно,
Ступила на ковер, заулыбалась нежно

И под мелодию давно минувших лет
Изящно начала изящный менуэт.

Терраса: плавно движутся метиски,
Хозяйка молодая смотрит вдаль:
Меж тем пейзажа каждую деталь
Уже туманит ночи полог низкий.

В траве — жуков светящиеся снизки,
Неспешно стадо тащится в кораль,
И тянет песни древнюю печаль
Погонщик мулов, длящий путь неблизкий.

За бурою высокой городьбой
Раздетые работницы гурьбой
Шумят еще и возятся в купальне.

Уже луна встает по-колдовски,
И птичий крик все глуше, и быки
Бредут, мыча в потемках все печальней.

Два пополудни. Жжет неимоверно
Тяжелая и душная жара.
Однако в кузне с самого утра
Вздыхает наковальня равномерно.

Стоит без посетителей таверна —
Недаром у хозяина хандра.
Жужжит в дверном проеме мошкара,—
В подобный час всему живому скверно.

Прядет старушка, севши на порог,
Сын — где-то в поле: он до дела строг
И занимать трудом умеет руки.

В ручье невестка стирку развела,
За огород, раздеты догола,
На солнцепек повыползали внуки.

В него заложены солидность и комфорт —
Брегет внушителен и служит безотказно.
Быть может, циферблат немного и потерт,
Однако же эмаль — нежна и куртуазна.

Там обрисованы и зал, и клавикорд,
Дворяночка — и хлыщ, предмет ее соблазна,—
Он, кажется, поёт и держится развязно,
Победой легкою уже заране горд.

Широкое окно; за ним блистают ярко
Деревья строгого, подстриженного парка;
Как пена, облака всплывают в небосвод;

Поглубже — озерцо, и роща апельсинов
В нем отражается, — а выше, крылья вскинув,
Из белых лебедей белейший длит полет.

Люблю смотреть на вас, старинные соборы,
Вы в небо взвихрены, как стая голубят,
Аркады пламени, взметенные в просторы,
Соборы гордые, глядящие в закат.

Вы, ангелы идей, ласкающие взгляд,
Мысль, камнем ставшая, бессветные затворы,
Где в углублениях, скрестивши руки, спят
Святые, герцоги, принцессы, командоры.

Но понапрасну вы стремитесь в небеса,
Сосуды ладана, спасений паруса,
В рассвет одетые, как в радужную тогу,—

Я знаю: иноки, святые, короли,
Напрасно вы года в молитвах провели,
Затем что плакали — придуманному богу!

Когда в полночных улицах — покой,
Когда они от суеты устали —
К окну иду, заглядываю в дали,
Ищу луну с тревогой и тоской.

Нагою белой тенью колдовской
Она скользит почти по вертикали —
Как розан, поднимаемый в бокале,
И как греха пленительный левкой.

Чарующая ночь проходит мимо,
Меня же вдаль и ввысь неумолимо
Мистические манят купола…

Я хохочу, а ты плывешь все выше,
Всходя над гребнем черепичной крыши: —
Какой соблазн в тебе, Соцветье Зла!