Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Жажду я — утро на поле встречая —
жемчуг молитвы
крестовым
снова венком повить.

Жажду я — с первым лучом рассвета —
в бокалы с ветром
шума и ропота
волнами влить.

Жажду смешать — под лучами заката —
жемчуг и ветер,
чтоб полем росистым
долго бродить. И пить. И пить.

Столько счастья, что боюсь я. Заласкает, как русалка.
Шелковистыми лучами спеленает, обовьет.
В плен возьмет. И зацелует пылко, жарко, жадно. Жалко:
страсть мою — хмельную брагу — всю до капли изопьет.

Только миг. Осколок мига — вспышка молнии мятежной.
А исчезнет — и как будто недоступным станет мне.
Пусть вернется! Пусть истратит. Пусть целует пылко, нежно.
…Луч серебряный холодный усмехается в окне.

Люблю. Лелею. Обовью
ее — прозрачную медово,
свою весну, и молча снова
в венцы ромашек перелью
весну свою;

и звонко будем пить, ловить
отраву жадно — лепестками,
и опьянеем, и в крови
умрем осенними листками —
за миг любви.

Кто так тихо пришел — незнакомый,
весь покрытый дымкой истомы,—
коль округа молчала
ночами?

Зашептали просторы приветы,
и шептала — всю ночь до рассвета
очарована ветром
ветка.

А как только брызнуло солнце —
сколько видели стекла оконца
за пожара минуты
смуты?

Кто так тихо пришел — незнакомый,
весь покрытый дымкой истомы,—
коль округа молчала
ночами?

Вот и завяли
красные астры —
цветы на тризне
былых надежд.
В небесном зале
костры погасли.
— Мы жаждем жизни!
— Но путь к ней где ж?..

— Мы жаждем жизни!..
— Мы жаждем смеха!..
— Мы жаждем бури
и жарких гроз!..—
Цветы на тризне…
Им на утеху
стонали глухо
ветви берез.

По зеленой площади
снегом кружат лошади,
всадники небесные громко говорят:
— Гей, не спите, грешники:
панские приспешники
никогда не спят!

Гордою и дружною
бурею безудержной
встань, народ мой яростный, мужественный мой:
шляхами суровыми
с гимном, песней новыми
мы выходим в бой.

Бликами-пожарами
небо вспыхнет старое,
огненною молнией горизонт зажжем:
хватит унижаться нам,
хватит пригибаться нам
под чужим ярмом!

Мы тени… Темны и ловки.
Мы — воля железной руки.
Мы носим в груди своей ненависть немо,—
и ночью осенней, в объятиях тьмы,
гимны тебе сложили мы,
красный террор гнева!

Мы — страх. Мы — карающий гнев.
Мы молимся культу огней,
и кто нас отважней под черным небом?..
Мы — тени. Мы — сталь. И в объятиях тьмы
гимны тебе сложили мы,
красный террор гнева!

Я порву те венки, что сплетались в года лихолетья,
размету, растопчу их до пепла, чтоб унес его ветер.
Вместо них я рассыплю повсюду волны солнечных песен,
что как птицы быстры, что взлетают легко в поднебесье;
оточу серебром; закалю их могучею сталью;
дам им крылья ветров, крылья молнией жаркой расправлю
и пущу. Пусть летят же, подобно цветным метеорам,
не к роскошным дворцам, не к бескрайним небесным просторам,
а в беленую хату, где в углу дышит горе заклятьем.
Мои песни просты и рабочему сердцу понятны.
Засияют они, словно зори на небе глубоком,—
и не будет крестьянин уже никогда одиноким.

Утром — первый луч весенний,
утром — свежий, молодой —
из подвалов темных, древних
вознеси нас над бедой.

Вот: уже встают народы
подневольные — кругом,
словно молодые всходы
в поле старом и седом.

Он целью выразил мечту:
к ней напрямик идет усердно,
и каждый стук святого сердца
несет — весну в цвету.

Шагай, страдалец всеблагой:
твои пути лежат широко,
твои слова летят далеко,
в них — цели всей твоей огонь!

Нет отдыха: не пробил час!
Пускай последний луч погас —
мы сами запалим огни,
из ночи сотворяя дни!

Кремень — о сталь: и свет добыт!
Мы непокорны, как гранит.
Идем, идем, несем огни,
из вспышек сотворяя дни!

Довольно! Встрепенись в цепях,
свобода, стягом соколиным!
Нас удержать пытался страх,
но мы летим, летим к равнинам,

и нами выкованный гимн
под звонким небом серебрится.
Туда — к просторам дорогим —
с низин. Туда. Мы — крылья! Птицы!

На митинг — в толпе — на площадь
венки несут — венки и гирлянды,
полощутся
революционные пряди.

На площадь — на митинг — ликуя!
И завтра — верьте — глядя в небо —
мир отпразднует бурю такую,
какой еще не было.

Это пламенный день?
И на юных полях революции
только тень,
только тень.
Это пламенный день?

Но, достигнув границы
на последней заставе,
каждый принарядится
и жрецом света станет.

Из пещер и со дна
принесут дифирамб революции:
дополна,
дополна —
из пещер и со дна.

И, достигнув границы
на последней заставе,
каждый принарядится
и жрецом веры станет.

Две души: одна взыскует бури,
              струн горячих на бандуре,
звону, шуму, сверканья, поэзии,
              братской марсельезы.

А другая… Та ищет другое —
              степь широкую в покое,
туманов синих, облаков нежных
              в небе безбрежном.

Как плющи, переплелись дороги —
              две души — в одной тревоге,
и чего я жду: не то покоя,
              не то жажду боя?

Всю жизнь горю… Я в ней пою
И смех, и терпкость слез горючих.
Как солнце росы пьет — я пью
Мгновенья радостей летучих.

Я не открою дум своих
Завистливым и хитрым людям,
Лесам, цветам открою их,
Ветрам и тучам — правым судьям.
Лишь им — друзьям — несу не споря
То сердце, что людьми разбито,
Глаза, что выплаканы в горе,
И слово желчи ядовитой.

Песнь одиноких своевольных дней,
Огонь потайный, жгучий, животворный
Гублю в стране мечты моей,
И гаснет он в просторах горных.
О, сколько их — моих огней!
Но иногда так жаль, что ты — стрела —
Не можешь на лету остановиться,
Слезами сладкими залиться.
Хоть погрустить и ты б могла!