Виктор Широков - Иглы мглы

Поэт Владимир Соколов
читал стихи самозабвенно.
В них были ревность и любовь,
и постоянство, и измена.
Я думал: он свои стихи
читает — давние… Как странно!
Но почему слова сухи
и много лишнего старанья?
Он дал мне общую тетрадь,
где были собраны заметки
про alma mater; повторять
не буду; замечанья едки…
Но был абзац — как Песней Песнь,
почти любовное признанье…
И вздрогнул я: неужто есть
магическое волхвованье?
Я тоже адресата знал;
он мне втолковывал дотошно,
что стих бывает темен, вял
и дрябл, словно весной картошка.
Так значит, слово не мертво,
когда его хранят живые;
и песенным пропето ртом
оно гуляет по России.
Домой вернувшись, я нашел
означенную переписку.
Мечтаний прежних ореол
вдруг вспыхнул весело и близко.
Мне было 18 лет…
Как восхитительно! Как грустно!
Ах, пусть потом другой поэт,
разворошив вот так же чувство,
поймет, что слово не мертво,
когда его хранят живые;
и песенным пропето ртом
оно гуляет по России…

Сколько пето-перепето, только не избыто зло. Видеть старого поэта слабым очень тяжело. Он еще совсем недавно гири строф кидал, шутя; а сейчас поник так явно и бормочет, как дитя. Неужели ослабели мышц железные узлы, и огонь в усталом теле не возникнет из золы? Неужели не проглянет двух алмазных копьев блеск, а растает и увянет под осенний переплеск? Вот тебе и вышел в гости; за окном все ближе ночь; я готов рыдать от злости, что ничем не смог помочь. Неужели сердце рвется и не действует рука потому, что остается только слово на века? Не предугадать заране, попаду ли вновь сюда. У меня першит в гортани стародавняя слюда. Еле-еле до порога сам дошел — в обратный путь. Умоляю: ради Бога, помогите кто-нибудь. В телефоны позвоните. Напишите письмецо. Пусть не рвутся жизни нити, пусть разгладится лицо. Я-то знаю то, что точит, что печалит без конца, что принять никак не хочет память горькая отца… Есть еще излуки-луки, что куда согнуть рукам; есть еще такие муки, что не выразить словам. Я, наверное, не стою мига краткого его; и участие простое нас связало лишь всего. Я не знаю, кто запишет взгляд прощальный, слабый вздох; только пусть его услышит, если есть, всесильный Бог. Пусть далекому потомку доведется прочитать не кроссворд-головоломку, а его стихов тетрадь.

Сегодня особенно дуют ветра.
Рябины скрипят перержавленно.
Сегодня небритый и трезвый, с утра
читаю Державина.
Судьба не баюкала в люльке меня.
Бирюльки не ладила.
Но все же вдохнула Господня огня
и к делу приладила.
Какой бы ни выпал слезливый сезон
и как ни разжалован,
в рацее вельможной есть счастья резон.
Читаю Державина.
Старик был напорист и зело учен.
Восславил умеренность.
Не брали завидки его, что Язон
руно сбрил уверенно.
Пускай беззастенчиво лжет "демократ",
глумясь над державою.
Поэзия держит страну, как домкрат.
Читаю Державина.

Город мой новый — подобие улья. Память обрамить разлука слаба. 44 коварные стулья, села меж них в день рожденья судьба. В воспоминания брошусь, как в плавни; плохо я плавал, хоть был молодым. Дом мой забытый, родительский, давний, плавает тучкой над крышею дым. Что вспоминается? Солнечный зайчик, вафельный — вдоль по реке — ледоход, робкий мечтательный стриженый мальчик, истово любящий лишь Новый год. Что позабыто? Насмешек вериги, бедность, невежество, искристый снег и — как составы — несчетные книги, их перечесть не сумею вовек… Что ж, я доверился силе традиций, и да минуют ненастья и мель; я продолжаю мечтать и трудиться и умножаю апрель на апрель.

Кто не якшался, кто не чванствовал, приближен к царскому двору; с Рембо курил, с Верленом пьянствовал, с Вийоном дрался поутру… Всяк нынче бредит мемуарами, припоминая без прикрас, а все же лентою муаровой нет-нет да выглядит рассказ. Воспоминанья о Мартынове составили изрядный том, а чем так речи, эти рты новы, узнаете ли вы о том? Запомнились всем совпадения мистические неких цифр… А взлеты духа, а падения — кому доступен сложный шифр? Я тоже с ним встречался изредка (по службе), но о том молчу, ведь вызывать сегодня призрака я не могу и не хочу. Я сохранил его автографы (немногочисленные, но литературные топографы их оценили б все равно); я помню разговоры жаркие и вороха его бумаг, но все мои потуги жалкие не выразят, какой он маг. Что ж, творчество — не созерцание, порой не только дань уму… И все-таки живет мерцание, что я наследовал ему не только пресловутой книжностью и стихопрозой козырной, но — жаждой знания, подвижностью и чертовщинкой озорной. А, впрочем, бросим эти "яканья", здесь важно то, что индивид — любой из нас… Был слова лакомкой поэт Мартынов Леонид. И пусть бурлят воспоминания о нем с закваской колдовской, они всегда напоминание о свойствах памяти людской. Отбрасывается бесполезное, сгорает как в огне костра… Его стихи, его поэзия всегда, как лезвие, остра.

У художника в скромной мансарде
в банках кистей десятки цветут.
Он цветов не разводит, не садит,
но вольготно и празднично тут.
В беспорядке валяются краски,
мастихины, обрезки фольги,
но лежит ощущение ласки
на предметах и множит круги.
Так порой уж покоится камень
среди ила на днище пруда,
а все зыблется, рвется кругами,
этим камнем пробита вода.
Так раненья следы иль увечья
не проходят с течением лет,
и не так ли душа человечья
след хранит и обид, и побед.

Люблю нагроможденье гор, воды и камня поединок, люблю причудливый узор из перепутанных тропинок. Мне нравится лесной массив, укрывший землю прочной тенью… Как упоительно красив ковер травы, открытый зренью! Прекрасен горный водопад, дрожащий кружевом старинным, я снова, как мальчишка, рад густым потекам стеарина. Гори и плавься, как свеча, скала под злым напором влаги, воображенье горяча и придавая нам отваги. Не так ли под напором лет сгораем мы и исчезаем? Уходим, не найдя ответ, хотя вопрос прекрасно знаем. А тот же самый водопад горит бессмертно и открыто, чтоб восхитить еще стократ сраженьем влаги и гранита. Бессмертна, верю, и любовь, ей некуда отсюда деться, она вернется вновь и вновь в исполненное зренья сердце!

Как хорошо, что есть углы глухие в кисловодском парке! Скворцы, синицы и щеглы — здесь — долгожданные подарки! Я семечек им брошу горсть: не бойтесь, милые, берите! Кто я? Прохожий. Странник. Гость, просеянный в курортном сите. Есть у меня еще фундук для резвых нагловатых белок. Карман открою, как сундук. Жаль, что он, впрочем, слишком мелок. Один — аллеей прохожу. Вершины — зелены на синем. И жаловаться погожу — нет одиночества в помине. Щеглы, синицы и скворцы, бельчата, муравьи и мухи, здесь — ваши тихие дворцы, вы на посул заезжий глухи. Я тоже скоро возвращусь к себе домой, к заветным книгам, где плачет и смеется Русь, давно привыкшая к веригам. Веригам дум, веригам лет, надеждам и неразберихам…

…Обломов, русский Гамлет, свет в окошке, наш учитель тихий, где выход? Стоит ли роптать? А, может, проще, без раздумий умчаться, крадучись, как тать, куда-нибудь, где ждет Везувий, где нет сплошных очередей, где есть всегда шампунь в продаже, где сладкогласный чародей не уговаривает даже, а просто тысячи ролей бросает чохом на прилавок, и вот — наследник королей, ты получаешь свой приварок… Так что мешает? Только лень? Или предчувствие утраты? Не встретится замшелый пень, скворец не выронит стаккато, не прыгнет белка — взять орех, и кожу не ожгут мурашки… Да все не то. И все же — грех бежать, когда отчизне тяжко. Терпи, мой друг! Твоя юдоль — не только в чтенье и смиренье, но в том, чтобы осмыслить боль и не свалиться на колени. Есть стол, есть верное стило, есть труд, любимый поневоле… Тебе, брат, крупно повезло…

Кузнечик скачет в чистом поле. Прыжок, еще один прыжок… Сейчас пойдет тоска на убыль. И словно ласковый ожог, целуют солнечные губы. И ты, просвеченный насквозь, остановился на полянке. Мгновеньем раньше был ты гость, а стал… Читаешь в "Иностранке" роман с названием "Улисс" и продолжаешь одиссею… Ясней расшифровать бы мысль, но развивать ее не смею. Вернее, вовсе не хочу. От солнца в полдень слишком жарко.

Отказываюсь от подарка. Из парка в свой отель лечу.

Время замерзло, как в стужу окно.
Дай, продышу в нем проталинку света,
чтобы вернулось далекое лето,
ожило, заблагоухало оно.
Переливается солнечный день,
сладостна ос золотистых осада,
сердце ликует, исчезла досада,
тень не наводится на плетень.
Стылое время отогревать
вряд ли достанет старанья, дыханья…
Нужно, чтоб тронулось все мирозданье,
ринулась чтобы несметная рать.
Кто я? Оратай с музейной сохой,
с хрупкой копеечной авторучкой…
Чем она связана с облаком, с тучкой?
Двину пером — дождь пойдет проливной.
Все-таки время хочу отогреть,
глянуть яснее в глазок инфернальный;
край мой рябиновый, выдох опальный,
нам ли охальный смешок не стерпеть.
Вытерпеть сердцу немало пришлось,
злые вопросы, как осы, кружили;
все-таки выжили, все-таки жили,
и не сломалась заглавная ось.
Все-таки радость приходит в дома,
стало стекло и прозрачным, и чистым,
только бы вновь не ударил как выстрел
холод, и снова не стала б зима…

Как больно чувствовать свою
ненужность… Надуваю щеки…
Так вот какую мысль-змею
родил вдруг разум одинокий!
Что ж, одиночество — не впрок,
хоть я порою им лечился.
Сыграл же злую шутку рок,
а я покорно согласился.
А, впрочем, это — дудки! Нет!
Я одиночеству не сдамся.
К чертям обрыдлый кабинет!
Я лучше в зоопарк подамся.
В зоологическом саду
среди растроганных детишек
и я сочувствие найду
у павианов и мартышек.

В сентябре расцвели ноготки
пышно, жарко… О, как же я лаком
до таких же — на пальцах руки
огнезарно расцвеченных лаком!
Я срывать пожалею цветы,
чтоб не хлынула буйная влага…
Показалось внезапно, что ты
покачнулась на кромке оврага.
Вдруг по нервам натянутым день
враз ударил подобьем обвала,
и исчезла внезапная тень,
будто сроду ее не бывало.
Редки встречи и так коротки
с красотой, что всегда будто внове…
Ноготки, ноготки, ноготки
расцарапали душу до крови.

Мне нравится тусовка там, где кафе "Турист". Забавная массовка: чем каждый не артист! Кругом пейзаж отличный. Вот каменный сарай. Эй, режиссер столичный, давай, скорей снимай. Остриженные девы, с косицей мужики. Смешные перепевы хиппующей тоски. Общаются здесь молча, лишь редко нервный жест покажет хватку волчью туземца здешних мест. Но инцидент исчерпан, и вновь как манекен стоит в протесте тщетном чудак-абориген. Ему не раз придется во сне и наяву из памяти колодца вылавливать Москву. Как будто Китеж сонный, затоплена она, и светится сквозь волны с рассвета до темна. Не воин, не оратай, тем родине служу, что, словно соглядатай, здесь иногда скольжу. И подмечаю зорко многажды раз на дню смешок, и оговорку, и просто болтовню, чтоб сохранились в слове и смех, и взгляд, и жест, и колыханье крови в дни бедствий и торжеств.

Явил нам в дар Поэтоград поэт, идя по чувствам вброд. Вокзал Глазков, я нынче рад прочесть твой дар наоборот. Твой голос был неповторим. Ты жил и умер чудаком, ты в мир входил, как будто в Рим паломник, с песенным мешком. Не Хлебников, а все же ков изведал на своем пути. Ждет путников вокзал Глазков, чтоб поезд мог перевезти в Поэтоград, где говорят на оборотном языке, где существует Самиздат порой в одном черновике; где торжествует чистый дух, не переводится добро, где худ не значит, мол, потух, а просто светится ребро. Не зря корпел пророк в тиши, арбатскую освоив клеть, он истесал карандаши, но кой-кому помог прозреть. А корпия его стихов, мыслецелительная ткань излечит душу от грехов, прочистит дымную гортань. Ведь собранный в конце концов твореньями в серьезный том, он — вровень мыслям мудрецов — вошел в сегодняшний наш дом. Мне чудится, что слышу врат скрипение, вблизи уже Стихазии Поэтоград, он виден страждущей душе. Вокзал Глазков, где колеи начало в город наших грез, где стольких жаждущих любви он бескорыстно перевез.

Я убиваю жизнь свою не только тем, что жру и пью; я убиваю тем, что сам давно не верю небесам и, устремив свой взор к земле, лежу во прахе и во мгле. Как, почему случился крах и стал себе я лютый враг? Неужто только потому, что вырос в мертвенном дому, что часто бит был ни за что, что словом не помог никто в те годы детские, хотя нуждалось бедное дитя и в ласке, и в людском тепле… Был бытом пригвожден к земле, а ведь любил читать, парил в мечтаньях, не жалея сил; почти не верил, мол, очнусь и попаду в другую Русь, где все довольны и добры… Лет тридцать с той прошло поры. Я машинально счастья жду, а пожинаю лишь беду. Все, что бы только ни алкал, при близком рассмотренье — кал. И даже в собственном дому, увы, не мил я никому. Конечно, я отец и муж, к тому ж тащу исправно гуж, порой бывает гонорар, но даже мой словесный дар едва ли радует семью, к тому же я все чаще пью, и каждый скотский мой приход воздействует наоборот, не жалость вызываю я, такая мерзкая свинья, а лишь усталость и печаль… Мне самому себя не жаль. Я слаб, бороться не хочу, готов я сдаться палачу, чтобы движением одним рассеяться вдруг в прах и дым. Я мало, в сущности, успел, я не был мудр и не был смел, и даже скромный гений свой не смог возвысить над землей. Таких, как я, хоть пруд пруди, нас ждет безвестность впереди, да сам я, впрочем, поутих и мало верю в то, что стих вдруг над землею прозвенит и имя вознесет в зенит. Не жду я пламенной любви… "Молчи, скрывайся, и таи…" — недаром обронил поэт подсказкой, как сквозь толщу лет пройти, оборонясь от зла… Мне эта мысль не помогла. Я слишком был всегда открыт, я дружбы ждал, но гнусный быт меня надежд моих лишил. И вот сейчас, почти без сил, я убиваю жизнь свою и мучу бедную семью. Что нужно мне? Наверно, час успеха, он бы точно спас и вновь вернул мои мечты на покоренье высоты… Конечно, я честолюбив; как часто, пораженье скрыв, без устали работал вновь, чтобы к трудам привлечь любовь. Но сколько можно головой прикладываться к мостовой, когда булыжник и торец твердят, мол, вовсе не творец! Но сколько можно, чтоб душа гнила в немилости, греша уже хотя бы тем одним, что я жесток к своим родным? Ведь эту твердь преодолеть сумеет, видимо, лишь смерть, и только смерть сулит полет к блаженству призрачных высот. Но грешен вновь, я жить хочу, я не скрываюсь, не молчу и счастлив, что жена и дочь не раз пытались мне помочь, и раны жалкие мои омыли волнами любви. Я ради них обязан жить, ходить в издательство, служить там и за совесть, и за страх, чтоб не остаться на бобах. Им без меня не совладать с жестокой жизнью, где им взять хотя бы тот же утлый скарб, что приволок, хоть сир и слаб. Скорблю, что духом не могу приникнуть к другу иль врагу, найти опору в церкви, что ль, чтобы изгнать сиротства боль… Смешно, но я не знал отца и рос, без пастыря овца, пускай крещен и причащен, а все же в чем-то не прощен. Ведь я готов распасться в прах, и только давний детский страх напоминает, что грешно спешить в загробное кино. Печально, но понятье грех мне не привили, как на грех, и нет среди душевных вех ориентира, лишь успех. Так кто я, бедный атеист? Испачкан все же или чист? К чему иду, к чему приду? Неужто к Страшному Суду? Мне кажется, что Страшный Суд не только в том, что там спасут или убьют, а в том, что стыд как боль безмерная пронзит. Мне кажется, что я иду скорее к Страшному Стыду, где тело, словно волчья сыть, не сможет — брошено остыть, пока душа, раскалена, не осознает, в чем вина. Не знаю, к худу иль к добру, в кулак я волю соберу, чтобы Учителю под стать таить, скрываться и молчать. Я не предам закон любви, но чувства лучшие свои похороню среди бумаг, чтоб их не знал ни друг, ни враг. Пускай найдут, когда умру, сейчас они не ко двору. Я твердо понял, что игра со словом не сулит добра. Что ж, лодырь, прожектер, игрок, берись за каторжный урок; смири не только плоть, но — дух, и, может, исцелишься вдруг. Нет выхода, есть только вход, и да спасет нас от невзгод рука, втолкнувшая сюда для обретения стыда.

"Куда вы?"
А. С. Пушкин, 1821 г.
"Таков поэт!"
А. С. Пушкин, 1824 г.
"О чем писать?"
М. Ю. Лермонтов, 1840 г.
"Поэтом можешь ты не быть…"
Н. А. Некрасов, 1855–1856 гг.
Кабинет редактора. Шторы раздвинуты. Он сидит в кожаном кресле у стола. Поэт с сигаретой сидит напротив. Входит читатель.
Редактор:
А вот и вы…
Читатель:
Я очень рад,
что в суете столичной жизни
к вам заскочил я наугад,
чтоб отдохнуть от дешевизны
расхожих мыслей… Все вокруг
твердят о мыле да о власти,
а мне так нужен умный друг,
чтоб с ним порассуждать о страсти,
давно снедающей меня.
Люблю стихи — готов признаться,
да только словно от огня
бегут друзья и домочадцы.
У них — житейская стезя,
а я рыдаю над сонетом,
и жаль, что запросто нельзя
поговорить с творцом об этом.
Сегодня признанный поэт
спешит в Дом творчества, и встретить
его в редакции, как свет
в кромешной темноте заметить.
Но что вы принесли в печать?
Ведь ждать придется не недельку,
а год до выхода… Как знать,
прочту ль…
Поэт:
Да сущую безделку…
Редактор:
Эк вы строги! Беседы нить
не длите, впрочем, brevis vita[3]…
Обычно сам себя бранить
едва ль отважится пиита,
а тут… Не лучше ль рассказать
о новых замыслах? Рискую
просить: что вас влечет писать?
И прочитать строфу-другую.
Поэт:
О чем писать? Давно края
воспеты звучными стихами,
и муза бедная моя
давно молчит под небесами.
Недаром обронил один
из нас, мол, все ж не наша воля,
что петь… Дождаться бы седин,
когда все тяжелее доля…
Читатель:
А я скажу, что все равно
ищу стихи в любом журнале,
заведено веретено
судьбы, и нитку не порвали.
Давно уже претензий нет:
есть там виньетки, опечатки…
Ищу совет, ищу ответ
вопросам, что еще в зачатке.
Давно не всматриваюсь я
в метафоры, какое дело
до украшений; стих, друзья,
быть должен честен до предела.
Я вместе с ним тогда горю…
Редактор:
А я не то ли отмечаю,
когда поэтам говорю
о правде жизни и не чаю
порой найти ее в стихах;
опять то тучки, то березки,
то ласточки, то "Ох", то "Ах",
то сновиденья, то прически…
Знать, впечатлений мал накал…
Читатель:
Я думаю, не в этом дело.
Я даже критику читал:
кто молод — пишет неумело,
а стар — взнесут на пьедестал
и станут радостно и смело
нахваливать почем горазд,
а у него все те же тучки
да ласточки, но он не даст
с собой критические штучки
проделать, у него готов
на все ответ, предельно краток;
на каждом из его стихов
лежит бессмертья отпечаток.
Ах, критика! Сплошной нарыв.
Как ни дотронься, будет больно.
Смешон ей искренний порыв.
Да что склонять, с нее довольно.
Порой в статейке лишь найдешь
намеки, что едва раскрыты,
и упоительную ложь…
Редактор:
Все верно. Вечные кульбиты.
А все-таки мне важен пыл,
чувств искренность, огонь эмоций,
чтоб, говоря "люблю", любил
поэт, пылая, словно солнце.
Читатель:
Разочарованность свою
я выказал, но все же, все же,
прочтешь то оду соловью,
то вдруг сонет о лунной коже,
и вновь взволнован, сам горишь
какой-то неземною страстью
и незаметно говоришь
с самим собой и веришь счастью.
Одушевленная строка
вдруг возникает перед взором,
и к книжке тянется рука,
и вновь захвачен разговором
с поэтом, хочешь с ним дружить,
беседовать сердечно, складно,
хотя бы кофейку испить,
кутить с поэтами накладно…
Исчез сегодня меценат,
богатый, в сущности, бездельник…
Я заплатить по счету рад,
но тоже не хватает денег.
Простите, что в сужденьях крут,
к тому ж по части капитала…
Редактор:
Вы забываете, что стало
все общество ценить их труд.
И платит так же, как и всем,
за труд — полистно и построчно,
чтоб знал творец "кому повем"…
Поэт:
Вот это вы сказали точно,
хоть и двусмысленно… Когда
для божества и вдохновенья
тянулись юные года,
я не чурался просто пенья.
Я не рассчитывал продать
хотя бы несколько из песен,
чтобы купить себе кровать
и пишмашинку, пару кресел
и телевизор, телефон…
О, Боже, тяжело представить
куда заводит марафон
и может черт-те что заставить…
Писать? Зачем? Ведь я мечтал
не о деньгах, когда был молод;
я презирал дурной металл,
не замечал — зной или холод,
светло ль, темно ль… О, сколько раз,
вкусив святого вдохновенья,
трудился над отделкой фраз,
исполнен воли и терпенья.
А вот сейчас, увы, страшусь
бумаги, девственной страницы,
попробуй написать, что Русь
покинули на зиму птицы,
как скажут: ясен нам намек;
понятно, кто летит на Запад,
а мне-то было невдомек;
что ж, напишу про запах затхлый
на чердаке, опять резон
иным в язвительной рацее,
мол, значит вреден нам озон,
увы, латинского лицея.
Я, помню, как-то сочинил
две-три строфы про град и ветер;
еще не высох след чернил,
как вдруг редактор мне заметил,
что я тащу его в капкан,
что я намеренно подставил
его, что здесь стриптиз, канкан,
и это против всяких правил…
Хотя о чем я говорю,
о чем втроем болтаем сдуру,
я слышал — точно к январю
отменят всякую цензуру.
Вот уж тогда пойдет писать
губерния, но кто печатать
возьмется, я хотел бы знать;
и не погаснет ли свеча та,
что столько ветреных веков
горела на столе судьбою?
Электролампочка стихов
нам надиктует больше вдвое.
Но — ша! Брюзжать довольно мне.
Вот гонорар вчерашний. Кофе
пора испить. Я как в огне
от жажды. Словно на Голгофе.
Видать, вчера перекурил.
Забыл, когда общался с Фебом.
Он не под нашим небом жил.
Читатель:
Вы правы. Я пойду за хлебом.
Жена сказала поутру,
чтобы купил батончик в центре,
он здесь вкусней… Лишь лоб утру
и — в булочную, словно в церковь,
отправлюсь. Булочных в Москве,
что ни неделя, меньше что-то;
а так как я вам не аскет,
хлеб есть первейшая забота.
Стихи, понятно, подождут.
Ценителей найдут в Париже.
Два вида есть труда, но труд
физический мне как-то ближе.
Читатель уходит. Поэт и редактор, не сговариваясь, идут следом. Пить кофе. Шторы по-прежнему раздвинуты.

Арбат — в художниках, как в птицах. Грачиный ветреный Монмартр. И я тону во встречных лицах, я продираюсь через март. Вновь радуюсь весенней влаге, омывшей исполинский зонт, тому, что вороха бумаги закрыли серый горизонт. О, как белеет обреченно души святая нагота, пока не ляжет уголь черный поверх бумажного листа. Художник сотню раз проверит свой добродушный глазомер, попросит, может, сесть правее, мольберт подвинет, например. Друзья, да здравствует искусство! Я здесь бродить часами рад, и солнце как большую люстру на небо вывесил Арбат.

Не предугадать заране
встреч пасьянсный произвол…
Круглый стол воспоминаний,
времени колючий ствол.
Лихорадит перебранка
губ и сердца, ног и рук,
и волочит звук шарманка,
западает где-то звук.
Только слышу — снег и сани,
звезд дырявый частокол,
круглый стол воспоминаний,
времени колючий ствол.

Как хорошо, что ты возник, мой современник, мой двойник, дневник, обычная тетрадь, куда так славно записать заметы сердца, крик души, где все сравненья хороши, где будит совести укол мечтаний детских ореол… Я вспомнил: мне 13 лет. Жизнь между Да и резким Нет. Что выбрал я, что произнес, быть может, и в дневник занес? Я говорю: себя проверь и загляни в тот миг теперь. Ты можешь сам себя спасти и верным курсом повести… Но что тогда ты понимал, свой выбор ты не записал, и не узнают никогда, что жгло и мучило тогда. И только в памяти своей хранишь ты ветер давних дней. Тогда зачем тебе дневник, где не записан этот крик? Быть может, лучше разорвать неполноценную тетрадь? А, может, я не поспешу и этот диалог впишу, весь долгий разговор с судьбой, как бы победу над собой, чтоб через годы вновь возник нелегкой жизни черновик.

Не помню, где читал я ране… Мой плагиат не нарочит… О, сладкий мед воспоминаний, как он невидимо горчит! Друзей фигуры, стены зданий… Так воздух над костром слоист… О, тонкий лед воспоминаний, где сон легчайший фигурист! Не каждый сможет на экране крутить бессонное кино… О, страшный грот воспоминаний, где так безжалостно темно! И каждая песчинка ранит, как льдинки кожу в январе… О, бедный крот воспоминаний, что видел ты в своей норе? Наощупь двигаться легко ли, касанья память коротка… Нужны глаза — вобрать левкои, слова мертвы — без языка… О, сладкий мед воспоминаний!..

Ты считаешь, что это — причуда,
что я занят нелепой игрой…
Я живу в ожидании чуда,
и оно происходит порой.
Начинается дождь или вьюга,
солнце всходит, мрачнеет гроза…
Я уверен, что встречу я друга
и взгляну без утайки в глаза.
Снег пойдет, разобьется посуда,
будет холод, а может быть, зной…
Я все время в предчувствии чуда,
и оно происходит со мной.

В Петербурге бывал очень редко, а все же копил впечатленья, оглохший от пушки, стреляющей в полдень… А спроси сам себя, что ты больше на свете любил: ночь ли белую, день ли, что горечью черной наполнен? Ты спешил и не мог отдышаться от бега трусцой, семенил по брусчатке диковинного терренкура, мог ли думать, что здесь, словно роза в глухой мезозой, расцветет небывало бобцоевская культура? Будет бабочка, к свету стремясь, биться о козырек маяка, будет мост разведенный сводиться рукопожатьем, а когда ты уедешь, то странное чувство — тоска вдруг подскажет, как женщины с ходу под поезд ложатся. Что ты вспомнишь потом: Эрмитаж или Русский музей, Невский в бликах витрин или строгий Васильевский остров? Ты здесь шел наугад, ты не предал старинных друзей, много новых обрел, а ведь в возрасте это непросто. Возвращайся сюда, не жалея ни денег, ни сил, ты же бросил, прощаясь, монетку в балтийские волны, только все же ответь, что ты больше на свете любил: ночь ли белую, день ли, что горечью черной наполнен?

Лабиринты Москвы. Новостройки окраин. Виадуки. Мосты. Путь, что мы выбираем. Промелькнет переезд. Просигналит попутка. Знак насиженных мест телефонная будка. И опять буерак. Вновь бетонная крошка. Если жизни не враг, скорость сбросишь сторожко. И надеясь на фарт, скажешь в шуме и гаме: "Будет, будет асфальт как ковер под ногами". Будет, будет метро, зев тоннеля ночного — перекресток ветров. Городская берлога. Я люблю поддержать разговор неторопкий, сбросив жаркий пиджак с сигаретной коробкой. Я люблю прикурить дать, чтоб выстрелить спичкой, и опять говорить, и катить по привычке. И медведь здесь не съест, и не вылетит утка… Промелькнет переезд. Просигналит попутка. Виадуки. Мосты. Новостройки окраин. Лабиринты Москвы. Путь, что мы выбираем.

Осмелели. Рты открыли. Говорим о том и этом. Словно всем раздали крылья полетать над белым светом. Я вот тоже вспоминаю дедов битых-перебитых… Я эпоху понимаю, только разве с ней мы — квиты? Если резала железом по живому, по-над Обью, а сейчас стучит протезом по забытому надгробью. И опять не спит старуха, виноватых снова ищет: Почему растет проруха? Почему растет кладбище? Почему хозяин в нетях? Почему дурные вести? Виноваты те и эти, не пора ли плакать вместе? А верней не плакать строить, молча истово трудиться… Знает даже не историк: кровь людская не водица… Сколько можно обливаться из бездонного колодца! Надо б с помпою расстаться… Красная — все так же льется.