Виктор Широков - Иглы мглы

Певицы, сирены
зовут, зовут…
В каком селенье
они живут?
А где тот остров,
что им приют?
Сгнил даже остов
каюк, уют!
Певицы-птицы
в кустах сирени.
В глазах теплицы
моря синеют.
Морей путейцы,
вас ждут сирены.
Гудки гулки.
Плати долги
за мифы вздорные,
за все, История!
В век веры взорванной
кому — мистерия?!
Но пароходы
гудят, гудят.
А пешеходы
чуть-чуть чудят.
И как заслышат
гудки серебряные,
решат заслуженно:
поют сирены.
Я каждый вечер
пью звон целебный.
Ваш голос вечен,
мои царевны.

Марина — и ласково слово заныло… Мерило моих неудач и успехов Марина, — что было бы, если б всю жизнь я не встретил… Не верьте тому, кто вам скажет, что это могло бы случиться… стучится раздумье в закрытую радостью память, стучится, но я не пускаю его на порог откровенья… Терпенье, еще раз терпенье, но разум теряет над телом обычную прочную власть, и входит как пламя из плена в меня беспокойная пьяная страсть. И я обретаю совсем непривычную форму, я словно бы тот же, но новое что-то во мне: любовь провела величайшую в мире реформу; и стал я свободней, и стал я безумно земней. Покрытый усталостью, вышел я снова в дорогу, но с шагом к тебе прибывают силы во мне, лишь грудь распирает предчувствие давней тревоги и что-то зловещее в гулкой твоей тишине… Марина… Аукнись хоть плачем, хоть смехом, хоть криком — я должен услышать ответ на вопросы свои… рождается каждый с мечтой о призванье великом, и каждый желает от жизни бессмертной любви… Марина… Глаза твои — волны аквамарина, в них заглянуть — утонуть, и все-таки я продолжаю свой путь к тебе, сирена, Марина…

Случайный взгляд, такой нечаянный.
За ним второй — совсем отчаянный.
Скрещенье взоров, как рапир
и взорван окружавший мир.

На запад, на запад, на запад потянется в сумрак ночной состав костенеющей лапой; давиться пространством начнет. Колеса, маня, зашаманят: на запад, на запад, туда, где в стынущем студне тумана зеленая гаснет звезда; где сохнет бузиновой веткой накопленный временем чад… О самом до жути заветном колеса стучат и стучат — знакомое чувством глубинным, что хочется крикнуть: не трожь! К любимой, к любимой, к любимой — по телу вагонная дрожь. Мне этого ввек не оставить. Мне это усвоить помог состав, перебитый в суставах, в судорогах дорог.

В сентябре я посадил у ворот рябинку.
Капли ягод у нее сохли как кровинки.
Точно девушку берег, ждал, что приживется
и проглянет из ветвей дорогое сходство.
Но не смог. Не уберег. Вырвали рябинку,
чтобы вытесать себе ладную дубинку.
Сняли тонкую кору. Взяли сердцевину.
Словно взяли у меня сердца половину.

Забыта. Давно не звоню.
Так ветер знакомых меняет.
Напомнить улыбку свою
мешает — а что до меня ей?
И как отрекусь — отвлекусь
от наших свиданий. Забыта
влюбленность. Парадная. Пусть
как дверь на зимовку забита.
В тулупе, треух под рукой,
обиды — моя камарилья…
И друга терзать: "Дорогой,
что делала? Как говорила?"
Мне копии жалкий мираж,
как жажда — в пустыне колодца.
На дню раз по пять умирать
твой голос внутри отзовется.
Бессмысленно вызвать врача.
В домашней аптечке не ройтесь.
Любовь продолжает кричать
кровинкою каждой в аорте.

Я благодарен памяти своей:
она тебя — как карту — сохранила.
Пески загара различу на ней
и жилку на руке — подобье Нила.
Америку открою и Тибет…
Но страсть географа едва ли б бередила,
когда б так просто мог приёти к тебе,
как ты ко мне сегодня приходила.

Удивительное дело,
завелась такая блажь;
и шумела, и горела,
и как нитка не рвалась.
Захотелось, вот ведь чудо,
не кино в субботний день;
захотелось встретить губы
незнакомые совсем.
Чтобы дрогнула улыбка,
как задетая вода,
не пропала, а впиталась
навсегда углами рта.
Чтобы помнилось зимою,
летом, осенью, весной,
что столкнулся ты с самою
вечной женской Красотой.
И устав от дел служебных,
ты б соседу говорил
о лице ее волшебном
без румян и без белил.

И жадные очи, и губы
тугие, и крылья бровей…
И горе — на убыль, на убыль,
и в горле поет соловей!
И в сердце сладчайшая мука,
и дрожь в ослабевших руках,
и легче лебяжьего пуха
летишь в недоступных веках!
Не ты ли была фавориткой,
не ты ль называлась Манон,
и плакал с моею улыбкой
Грие в час твоих похорон?!
О, женщина! Времени арфа
запомнила страсти этюд!
И кисти тяжелого шарфа
сегодня, как колокол, бьют,
когда ты спешишь на свиданье,
которому нету конца…
И вечное длится сиянье
До боли родного лица.

Когда на погонные метры
художник растратит талант,
фальшивы его позументы
и жалок сиятельный кант.
Но если в согласье с натурой
он в малом большое явил,
останется — миниатюрой
в разряде немногих светил.

Труд копиистов не в почете,
пусть он неистов и упрям;
но в рам ракушьей позолоте
нет места блеклым именам,
разжидивших юдоль Далилы,
размноживших глаза святых;
как будто рамой отделили
сон мертвых ото сна живых.
Другое дело — толкователь,
интерпретатор вещих снов;
поэт, ученый иль ваятель:
пусть стар сюжет, да выбор нов!
Иной подход. Иная мета.
Как будто выхвачен из мглы
изгиб старинного сюжета
сквозь современности углы.
Прожектор времени всевидящ,
но что — как новый полимер
ты синтезироваться выйдешь,
перл — в век могучей НТР?

Художник не всегда в разладе
с реальной жизнью и с судьбой;
пускай какой-то штрих нескладен,
но виден в нем порыв живой.
Смеется девочка с утенком;
танцует огненный Махмуд;
и песню весело и звонко
грузины над столом поют.
Нам живопись дороже хлеба;
нам кажется волшебной кисть:
не выцветают краски неба,
с холста не улетает мысль.
Работа, вот твоя нирвана;
твое Блаженство на крови…
Рисуй без устали, Манана,
дерзай, дерзи, люби, твори!

Остр ли скальпель грядущих идей,
хрупок череп столетий — не знаю…
Толковище картин и людей.
Бесконечная пытка глазная.
Сатурналий круговорот.
Андрогина немое моленье.
Черной вечности траурный грот.
Рана-рот в ожидании мщенья.
Пьер Ронсар, Гете, Лотреамон,
чьи стихи — детонатор рисунка;
шум и блеск авангардных знамен;
культуризм изощренный рассудка.
Как бы ни было чувство старо,
удивление гонит на паперть.
Тавромахии злое тавро
обожгло благодарную память.
Нас не зря по углам развели
золотой Аполлон и Венера.
Восковая фигура Дали
восклицательный знак интерьера.

Портреты XVIII века.
Камзолы, ордена и парики.
Глаза застыли. Покраснели веки.
Все больше почему-то старики.
То у фонтана. То у водопада.
На фоне книг или на фоне гор.
Я чувствую, какая-то преграда
мешает нам затеять разговор.
Пусть я не робок, вроде не калека…
Но как свои раздумья ни итожь,
портреты XVIII века
меня вгоняют почему-то в дрожь.
Они мрачны. Как будто нелюдимы.
Они не смотрят — только лицезрят.
Поодаль фавны или серафимы
в какой-то аллегории парят.
Так плохо им жилось или неплохо?
Забыв на время чинный менуэт,
кружилась в вальсе грубая эпоха
и пудра осыпалась на паркет.
И тот размах, то мощное круженье
под небом юбилейных потолков
без выдумки и преувеличенья
запечатлели кисти мастеров.
Обличие простого человека
передавать им было не с руки…
Портреты XVIII века.
Камзолы, ордена и парики.
Подобны исполинскому сервизу;
нарядны, как пасхальное яйцо,
маркиз взирал на пышную маркизу,
графиня с графом вышли на крыльцо.
Но странно вот что, я не думал прежде,
(а может, просто не было нужды):
смысл заключен не в позе, не в одежде,
мне их надежды вовсе не чужды.
У каждого из них была надежда,
что их увидят, вспомнят и поймут;
а если зритель вовсе не невежда,
то он оценит живописца труд.
Пускай он был не Репин, не Дейнека…
И не чурался, видимо, прикрас…
Портреты XVIII века,
всего два века разделяют нас.
Всего два века им до рок-н-ролла,
до heavy-metal и до НЛО,
до одуренья нового помола;
того, что мирозданье так мало.
А нам нужны образчики былого.
Портреты стародавние нужны.
С новехоньких полотен Глазунова
глядят глаза какой-нибудь княжны.
Ах, не княжны! Но разве дело в этом;
есть связь времен, ее порвать нельзя.
Живут слова, написаны поэтом.
Живут, на холст положены, глаза.
Еще одна серьезнейшая веха;
искусства незабвенная строка
портреты XVIII века…
Остались вы на дальние века.

Веласкес… Помните "Менины",
огромный групповой портрет?
За три столетия доныне
все неразгаданный секрет.
Художник силою таланта
связует грани бытия.
Кого с улыбкой ждет инфанта,
не взяв кувшинчик для питья?
Пред кем же фрейлины склонились?
Что значит сей полупоклон?
Кто виден им, скажи на милость?
Неужто зритель? Кто же он?
Два карлика, художник, слуги
и чинный полусонный пес
застыли ровно, без натуги…
Так в чем вопрос? Так в чем вопрос?
Вглядитесь — в полумраке зала
на дальней скошенной стене
что за картина замерцала
подобно отсвету в окне?
То — зеркало!. И в строгой раме
посеребренное стекло
ответ явило перед нами
и память сном заволокло.
Филипп IV с Марианной
Австрийской отразились там…
Как неожиданно! Как странно!
Как зябко сдвинутым перстам!
Так вот кого ждала инфанта,
принцесса Маргарита… Те,
ее родители, de facto
стоят — незримы — на холсте.
А зритель? Что ж, и он пристрастен,
и он захвачен в эпизод;
хотя сочтет едва ли счастьем
то, что в душе произойдет.
Его другие ждут картины,
другие грани бытия…
А ты, мой друг, вглядись в "Менины",
ведь это — сердца именины,
там отразились ты и я!

Исполнился рисункам ровно век.
В них все напоминает о беде.
Анри-Мария де Тулуз-Лотрек.
Кружит пера шального па-де-де.
Как нужно жизнь любить и знать Париж!
Как больно немощь чувствовать свою,
когда святой отвагою горишь
и карандаш подобен соловью.
Фиоритура чистого листа,
скрип грифеля достиг семи колен…
Когда душа художника чиста,
берется ею зритель в вечный плен.
Звучи, искусства солнечный гобой!
Верши, перо, свой бесконечный бег…
Пусть Гуинплен смеется над судьбой
И крепко на ногах стоит Лотрек.

Для Мура не модель — амуры.
Он погружен в палеолит.
Передают его скульптуры
казарменно-пещерный быт.
Жест равен для него поступку,
и даже немота — пароль.
Здесь кто-то третий курит трубку
и выдувает нам гиньоль.
Пропущенный сквозь мясорубку
Роден, а может быть, Майоль.
Но как близки духовно пары!
Как нежен камень мощных плеч!
Его божественные лары
нам обещают много встреч.
Мир отражен зеркально в Риме;
и римлянин осколком Мур.
ХХ век сегодня зримей
из генримурских амбразур.

Один изобразил капусту в кадке,
другой нарисовал безлюдный мыс…
Как древний сфинкс — бессмертные загадки,
"квадрат" Малевича нам загадал свой смысл.
Он черен, как черны сплошные четки,
как небо ночью без луны и звезд;
и чуток звонкой четкостью чечетки;
и сложен тем, что с виду слишком прост.
А, может, здесь скрывалось предсказанье,
что ждет в итоге красную звезду;
что радость переходит в наказанье
и вдохновенье гасится в чаду.
Пусть впереди воронка вечной ночи,
рассвет минувший мне милей стократ.
Среди еще несбывшихся пророчеств
я числю белый девственный квадрат.
Когда струится кровь, то дело — прочно,
но как шагать, по наледи скользя?
Меня Раушенберг простит заочно
ответственней Малевича стезя.
Соседям остается фикус в кадке,
а фокус в том, чтоб открывалась высь.
Как древний сфинкс — бессмертные загадки,
"квадрат" Малевича нам загадал свой смысл.

Редко листаю альбомы Редько.
Забытый художник забытого ОСТа.
Черная кость и белая кость
искусства давным-давно по правилам ГОСТа
разделены; и читатель — гость
и, как художник, — большая редкость.
Воображению брошу кость
и попрошу молока за вредность.
Двадцать лет от начала века
или двадцать — до его конца,
не все ли равно: везде человека
гонят из дворца до тернового венца.
От нэпа без всякой помощи ЛЭПа
доходит энергия человеческих масс.
Искусство всегда немного нелепо,
гораздо важней — сообщения ТАСС.
И все-таки, несмотря на дождик,
платком протираю свои очки
и тоже готов, как забытый художник,
заглянуть далекому солнцу в зрачки.

В электричке, летящей в Загорск,
я раскрыл припасенную книжку;
и увлекся виденьями мозг,
хоть постукивал поезд с одышкой.
И уже заоконный пейзаж
перестал отвлекать мои взоры;
пересел я в другой экипаж,
пересек временные просторы.
Я Случевского перечитал;
обнаружил нежданное сходство
и родство — наших душ идеал,
опечаленный темой сиротства.
Веком старше, неназванный брат,
был он так же строптив и раздвоен,
видел ад. Ненавидел разврат,
но не воин был, также не воин.
Лишь с бумагою наедине
он бывал иногда откровенен
и вещал о всемирной вине,
и душою вставал на колени.
Бился лбом, подымался — угрюм,
правде вновь отдавался всецело;
хоть шаманил порой наобум,
но стремился найти панацею.
Верил он в воскресенье души,
верил истово в жизнь после смерти…
А стихи его впрямь хороши.
Почитайте и сами проверьте.