Виктор Широков - Иглы мглы

Кто решает участь нашу?
Кто бестрепетный судья?
Кто колеблет зримо чашу
с пенной влагой бытия?
Пьем, а все отпить не можем
даже четверти вина;
глянь: века одно и то же
чаша до краев полна.
Ткется жизни пестрый свиток,
льется через край любовь,
и божественный избыток
горячит сильнее кровь.

А зеркало — лак Креза, впрочем говорить об этом рано, потому что бить 12 будет через целый час… Был я очень озабочен: как же так — с телеэкрана улыбаться вам небритым буду словно папуас?.. Оказалось, я ошибся; и небритая улыбка точно рыбка увильнула в солнечный аквамарин. Стало ветрено и хмуро — бедная моя фигура, как в аквариум, попала в нерастопленный камин. Авеню Нева, где яхты с парусами (чем не косы!), расшалившись, разбежались на случайном пикнике… Иностранные матросы пьют лозы французской росы, на партнерш, как истребитель, вдруг снижаются в пике. Ходит Пиковая Дама и гремит как пилорама (вот сюжетик для романа, хоть Адама просвети!). И опять с телеэкрана глянет женский рот, как рана, а охрана разбежалась, словно рыба из сети. Тесен сети плен ажурный, должен где-то быть дежурный, чтобы все в ажуре было у охраны записной. Я забыл начало драмы, я стою у странной рамы: бьет струя аквамарина, притворяется весной. Странный город сбросил свитер зимних дрем и снежных нитей, наконец-то старый Питер ворот душный разорвал; приходите, поглядите: след не стерт, хоть малость вытерт, выпит портер, только в порте ветер трогает штурвал.

Как острые листья осоки
впиваются, сталью звеня
Варлама Шаламова строки
однажды задели меня.
Мне нравились четкие фразы,
гармония мысли и чувств,
как будто бы льдинок алмазы
украсили выжженный куст.
Бывает такое свиданье,
что слушаешь стих, не дыша,
и мало душе любованья,
и вдруг прозревает душа.
Испуганный этим прозреньем,
запомнишь уже навсегда
деревьев скрипучее пенье,
алмазное звяканье льда.
И, может быть, позже узнаешь
причину подобной красы,
а все, что сейчас повторяешь,
лишь отзвук давнишней грозы.

Где ты, детство? Вздрогну и застыну, ведь забыть, наверно, не смогу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Яблоки из братского Китая, нежным воском залитые сплошь… Девочек на саночках катая, мы еще не знали слова "ложь". Мы не знали, что исчезнет детство легче, чем весною тает снег, и научит взрослых лицедейству постаревший от раздумий век. Что грядут пустые магазины, очереди, хоть и не война; что в пустые сумки и корзины ляжет грузом давняя вина. Перед нами прошлое виновно, смыт с него румян фальшивый воск; поколение отцов греховно в давних пьянках выветрило мозг. Поколенье матерей забито смотрит сквозь года на Мавзолей. Как хотелось им легко, открыто на трибуны вывести детей! Выросли наследники и сами ожидают внуков в свой черед, помавая жесткими усами, метлами седеющих бород. Где она, размеренная старость? Нега, хола, полный пансион? Лишь одно нам, видимо, осталось — сокрушать невидимый Сион. Век взыскует строгого итога, перестройка расшатала дом, яростно уверовали в Бога бывшие безбожники кругом. Быстро тает воск церковных свечек. Фрукты с хода черного несут… Не милует, а и впрямь калечит скорый на разбор народный суд. Кипяток разбуженного гнева под ноги того гляди плеснет, лишь одно потресканное небо наделяя главной из свобод: быть самим собой… Айда на рынок, чудом вспоминая на бегу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Как трещал, взрываясь, спирт фруктовый, подожженный спичкой озорной! Где ты, детство? — повторяю снова, близорукий, толстый и седой. Неужели жил, судьбу отринув, чтоб под старость вспоминать в пургу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу?

Позабыть бы их, да не могу!

Не знаю, сгинет доля рабская, сотрется ль метка ножевая?.. Москва вечерняя, декабрьская, бесснежная и нежилая… Каким раздумьем нашпигована, какими бредишь новостями: диктаторскими ли погонами, ораторскими ли костями? Тебя новаторы-доваторы еще недавно защищали, а диссиденты-провокаторы тюремным ужасом стращали. Сменилось мощное вращение и вместе с новой директивой пришло желанное прощение наоборотной перспективой. Теперь живи и только радуйся речам отъявленных пророков, и да минует участь адова вместилище земных пороков. Такой спасительной подсказкою да лунной долькой мандарина Москва вечерняя, декабрьская меня внезапно одарила. Я снова ощутил желание шагать по стылому асфальту, что мне шаманское камлание, они еще пожнут расплату… На то и доля россиянская, российское долготерпенье, чтоб озаренье марсианское вновь трансформировалось в пенье.

Топлевский давнишний монастырь
в окруженье тополей высоких…
Нынче здесь заброшенный пустырь,
лежбище животных одиноких.
Раньше кружка солнечной воды
здесь давалась путнику в усладу.
Нынче лишь безвременья следы
вызывают горечь и досаду.
Нынче лишь гоняет ветер пыль
и свирепо прорастает зелень
сквозь кирпич расколотый и гниль
посреди разрушенных молелен.
Топлевский давнишний монастырь.
Мертвые безгласные руины.
Кто освоит эту глубь и ширь?
Кто пройдет сквозь лжи давнишней мины?
Медленно качают тополя
сонными вершинами своими.
Оживает медленно земля,
обретая взорванное имя.
Воскрешает медленно народ
право на разбуженную память,
находя в религии оплот
в споре с чужеземными ветрами.
Топлевский давнишний монастырь,
ты неразрушаем, как свобода,
ты — не миф, а трепетная быль
в яростных речах экскурсовода.
Вырастут опять вокруг сады
садоводу новому в награду.
Будет кружка солнечной воды
здесь дариться путнику в усладу.
Надо только не мешать рукам
в кропотливо-истовой работе,
и тогда сверкнет оживший храм
на дороги новом повороте.

Жил-был я. Меня учили.
Драли вкось и поперек.
Тьма потраченных усилий.
Очень маленький итог.
Что я думаю о Боге?
Что я знаю о себе?
Впереди конец дороги.
Точка ясная в судьбе.
Все, что нажил, все, что нежил,
что любил и что ласкал,
все уйдет… А я — как не жил.
Словно жить не начинал.

Говорю. Говорю. Говорю. Уговариваю. Заклинаю. То люблю тебя, то проклинаю. То уныл, то надеждой горю. Понимаю, что мы далеки, но — касаются пальцы друг друга, и — смыкается линия круга, и опять на мгновенье близки. Я дорогу к тебе проторю. К твоему огневейному маю. В скалах твердых проход проломаю. И не раз свой поход повторю. Умоляю тебя: не молчи! Отвечай. Ужасает молчанье. И отчаянье ждет за плечами гильотиной в беззвездной ночи. Снова имя твое повторю, словно эхо случайного дара. Ты — награда моя, ты гитара, я мелодию, верь, подберу. Ты в ответ распахнула глаза. В них — два неба, два счастья, два моря. Ты молчишь, с моей яростью споря. Ты внезапна, как в мае гроза. Подожди, я надеждой горю. Не спеши. Я тебя понимаю. Уговариваю. Заклинаю. До утра о любви говорю.

У тебя глаза морского цвета.
У тебя глаза — два бурных моря.
Я, наверно, полюбил за это
облик твой, с твоим молчаньем споря.
Жаль, что вечно быть нельзя счастливым,
что не овладеть любви наукой.
Как прилив сменяется отливом,
встреча так сменяется разлукой.
Ты еще с утра сверкала солнцем,
но луна взошла в глазах под вечер.
Только эхо в сердце донесется
от вчерашней бесполезной встречи.
От тебя уже не жду ответа.
Ничего не вижу, кроме горя.
У тебя глаза морского цвета.
У тебя глаза — два бурных моря.

Я больше тебя не люблю. Весталка. Русалка. Колдунья. Я лучше отдам кораблю печаль своего полнолунья. Я лучше в убогом челне отправлюсь в житейские волны, чем с мукой на бледном челе ждать ясности, ревности полный. Я свой безрассудный порыв направлю на парус холщевый, от страсти любовной остыв, восторг позабуду дешевый. Мосты за собою спалю. Чужая. Чужая. Чужая. Я больше тебя не люблю. Я память твою обожаю.

Южно-летние услады.
Боль ременных пут.
Красноглазые цикады
истово поют.
Сердца бедного морока.
Вечная игра.
Святости или порока.
Зла или добра.
Неба пламенные знаки.
Кухонь едкий чад.
Брешут глупые собаки.
Умные молчат.
И над всем великолепьем
зла или добра
в новое тысячелетье
круглая дыра.

Мне нравятся первые почки,
веселая веток возня.
Былинки, пылинки, листочки
весною волнуют меня.
Подумаешь, экая новость!
Природы все та же игра.
Но эта зеленая повесть
безумно волнует меня.
Объятья — такая нелепость,
но каждый росточек мне мил,
и пробую пальцами клейкость,
и глазом ценю хлорофилл.
Оставим другим пересуды,
сравнение весен и зим.
Я неба пустую посуду
сегодня же сдам в магазин.

Я сейчас смотрю на горы. Я сижу спиною к морю. у меня такое горе, горше не бывало горя. Как судьба меня надула! Обманула, как мальчишку. Снова подарила дулю, в губы сунула пустышку. Люди добрые, посмейтесь! Дурачок сидит на троне. У него все тот же фетиш, то же сердце на ладони!

В час раздумья, счастья или горя
хорошо, наверно, вспоминать
волосы распущенные моря,
светлую, в веселых кольцах прядь.
Как она к руке волнисто льнула!
Помогала как она в тоске!
Резким ветром с берега подуло,
и открылась жилка на виске.
Надо было бы шагнуть поближе,
волосы рукою расчесать…
Только волны низкий берег лижут,
кто-то новый гладит эту прядь.

46 мне исполнилось лет.
Я у моря встречаю рассвет.
Я проснулся один в Коктебеле,
для печали мне повода нет.
Море в гальку прибрежную бьет.
Море людям уснуть не дает.
Я в него завернусь с головою,
до чего молодой идиот!

Я думаю о прожитых годах,
которые сгорели в черный дым,
о том, что не любил во весь размах
и оттого не умер молодым.
Я думаю, что в страхе и золе
сегодня вновь копаться одному,
что снова на растерзанной земле
порядок надо ладить самому.
Корчуется не памятник — уклад.
Качается не маятник — судьба.
И с веком попадая невпопад,
конечно, нужно начинать с себя.