Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

В китайских круглых телескопах
Сидит художник над столом.
Что заработаешь в Европах
    Карандашом?

Закрылся полостью халата,
Не подымает мутных глаз
И чертит печку для плаката
    В сто пятый раз.

Отчего поет так громко
Безголосый старичок?
Потому, что на спиртовке
Жарит шашлычок.

Пой, бедняга! Чад проклятый
Все равно пройдет сквозь щель.
Стукнут в дверь: спиртовку дунешь,—
Ужин под постель…

Дрожит диван, трясутся чашки:
Эсер играет с тетей в шашки.

На кровати — туловища с бюстами:
Надо всех маркизами одеть…
Куклы растопырились лангустами,
Ручки-ножки виснут, словно плеть.
Надоело! Баронесса сплюнула
И, косясь на уличную мглу,
В зад маркизы с едкой злобой всунула толстую иглу.

Стулья придвинув к постели, два пожилых человека
К картам склонили чело, мирно и кротко пыхтя.
О эмигрантское чудо!.. Ты полюбуйся, читатель:
Республиканец один, а его визави — монархист!

На брюках — широкая клетка,
Квадратная челюсть, брюнет…
«Японец», — решила соседка,
«Испанец!» — отрезал сосед.
Но все ни к чему: ни окраска, ни брюки, ни скулы,—
Жилец оказался Иваном Бубновым из Тулы.

    Дверь скрипнула. Трехлетний карапуз,
    Из материнских выскользнувши уз,
    По коридору пробежал до шкапа,—
    С разгона врос передо мной в паркет
    И вдруг, косясь на бурый мой жилет,
    Мне в изумленье шепчет: «Папа!..»

Убившие свободную науку,
Ученых изгонявшие бичом,
Забавную придумали вы штуку,
Труп Академии венчая кумачом…

Честнее был и Пугачев, и Разин:
«Сарынь на кичку!» Резали спроста…
Палач Культуры трижды лжив и грязен,
Лобзая жертву в мертвые уста.

Кичиться ль вам двухвековою славой
Рассадника науки и добра?
Ведь этот храм пустой, но величавый,
Не даст вам даже горсти серебра…

В Вольтеры навязавши комсомольца,
Европу вы решили удивить?
Наука — не награбленные кольца,—
Напрасна ваша каторжная прыть.

Наука мстит. Под фирмой «пролетарской»
Грызет букварь зазнавшийся профан.
Весь ваш приплод: Лойола Луначарский
И коллективный красный Митрофан.

И если семь досужих европейцев
К вам приплывут на мертвый юбилей,—
Так посещали некогда индейцев,
Сходя опасливо с высоких кораблей…

Труби же, Ложь! Сгребай с чужих покосов
Священный прах в Научный Исполком.
Не встанет из могилы Ломоносов…
А если б встал: они б его штыком!

Два боксера друг другу расквасили рыло,
И один закачался, икнул и упал,
А другой дожидался корректно и мило,
Чтоб упавший коллега очнулся и встал…

Публицисты-газетчики! Вы лишь без пауз,
Злобно перья вонзая друг другу в виски,
Наливаетесь желчью и уксусом кляуз
И упавшего рвете, как псы, на куски.

О Господи, ужель и после смерти
В разноголосом пробужусь концерте?
В каком-нибудь предбаннике глухом
Бакунин в стол ударит кулаком,
Катков с Плехановым заспорят о России,
Народники свои разложат хрии,
И Ленин, с исступленностью удава,
Всех оглушит налево и направо…

Рассудок с каждым днем правеет,
Желудок с каждым днем левеет,
А сердце в беспартийном сне
Томится в гордой вышине.

Я болтал с трехлетней Ниной.
— Кем ты хочешь быть? — «Мужчиной!»
          Почему?
          А потому!..
Очень нужно раз по пять
В муках чад своих рожать!..

В львином рву Даниил объяснялся со львами.
Небо в снегах сияло над их головами:
«Отчего вы такие жестокие звери?
Эва, сколько костей человечьих в пещере!»

Старый лев обернулся к белеющей груде,
Кто ж людей нам бросает?
Не те же люди?

Нет ремесла? Мой друг, не унывай,
Берись за все, легко и без претензии,
По будням папиросы набивай,
А по воскресным дням пиши рецензии.

        После спора: дважды два,
        Убежденно и басисто
        Первый резво ляпнул: «Триста»,
        А второй зевнул: «Слова».

        «Ерунда!» Вспылил, как порох,
        Третий, нервно стал шагать:
        — «Дважды два, в субботу сорок,
        А в четверг — сто тридцать пять».

        Словно дьявол у реторты —
        Сквозь пенсне блеснув зрачком,
        Встал взлохмаченный четвертый:
        «Дважды два — питейный дом!»

        Пятый что-то пропищал,
        Пропищал, как мышь у щели,—
        Но никто не разобрал,
        Потому что все шумели.

        А шестой, ведь вот беда,
        Только крякал от волненья:
        По пути домой всегда
        Находил он возраженья.

        Разливался спор все шире.
        Вдруг седьмой, горя, как мак,
        Робко вставши: «Как же так?
        Дважды два всегда четыре!»

        Ах, как взъелись все: Пошляк!
        Чушь! Старо! Избито! Глупо!
        Дичь! Мещанство! Пошло! Тупо!
        В самом деле — как же так!..

Есть особого вида любовь:
Он садится на мотоциклетку,
А она, вскинув гордую бровь,
На железную заднюю клетку.

Наклонясь над вспотевшей спиной,
Свесив вбок мускулистые ноги,
На ухабах взлетая копной,
Пролетает она вдоль дороги.

А Ромео в квадратных очках,
Словно дьявол с далекого Марса,
Приникает к рулю на толчках
В цепкой позе голодного барса.

Пыль клубится. Воняет бензин.
Гулкий треск барабанит в моторе.
Кто Джульетта? Одна из кузин?
Иль коллега его по конторе?

В едких кляксах ее галифе,
Из-под кепки — землистые скулы…
А навстречу столбы, и кафе,
И моторы — стальные акулы.

В ухе рвется стрекочущий бред.
Дети с визгом в кусты убегают…
Мрачно матери смотрят ей вслед
И на всех языках проклинают.

За шоссе засинел океан,
Но не видят они океана.
Этот странный бензинный роман
Непонятен, как суп из банана…

Бросишь взгляд на ее макинтош,
На затылок подбритый и бурый…
О Петрарка, твой вкус был хорош,
Но сегодня не в моде Лауры…