Георгий Голохвастов - Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Меж тем хозяин со взором суровым,
В тяжелом хмеле на шутки скупой,
Идет по саду с другою толпой
Нарядных женщин и к зрелищам новым
Веселых спутниц ведет за собой.
Спешат мужчины за ними гурьбой,
И топот ног по дорожкам садовым
То громкой речью мужской заглушен,
То взрывом смеха и кликами жен.

А вкруг клубятся ночные туманы:
Росистый сумрак дремотой объят,
Не дрогнут кедры, веков великаны,
Широкой сенью нависли платаны,
Рядами стрел кипарисы стоят;
Лениво плещут в бассейнах фонтаны,
Холодной сталью застыли пруды;
Над ними дремлют глубокие гроты,
И отсвет статуй огнем позолоты
Горит на глади недвижной воды.

Пройдя ворота меж двух обелисков,
Вступили гости на скошенный луг,
Стеной кустов обнесенный вокруг.
Напротив входа, в тени тамарисков
Столы накрыты. Подносы сластей,
Плоды в плетеных из прутьев корзинах
И вина в старых тяжелых кувшинах
Соблазном тонким встречают гостей.

К себе их манят призывно лежанки
Узором пестрым ковров дорогих.
Они ложатся. Рабыни-служанки
Кропя, духами обрызгали их,
А слуги, молча, омыли им ноги
Водою свежей в глубоких тазах,
У женщин блеск любопытства в глазах,
С оттенком страсти и странной тревоги…
Всё небо — в звездах, как в чистых слезах,
И плавно месяц плывет остророгий.

Влекуще-жутки людские пиры
На мертвом лоне полночной поры:
Чуть шепчут ветки, и лунные чары
Видений роем живят их шатры;
Дразнящей песней рыдают кифары,
В наплывах дыма приносят костры
Отрадный вздох ароматной коры.
Течет вино, наполняются чары,
Кружа, волнуют хмельные пары;
Мятежней мысли; тревожней удары
Сердец горячих; от страстной жары
Истомно телу… Пушисты ковры…
Одежды вяжут… Сближаются пары
В притворном споре любовной игры…

А пестрых зрелищ картины живые
Идут, сменяясь. Толпа дикарей
Пропела песни свои хоровые;
Волшебник въявь вызывал теневые
Виденья — призрак людей и зверей;
Танцоры, ветра ночного быстрей,
Мелькали в танцах порывисто-бурных.
Играли мимы. Силач-богатырь
С натугой гнулся под тяжестью гирь.
Шуты кривлялись в одеждах мишурных.

Чем дальше — больше забав-новостей,
Чем позже час — тем нежданней затеи.
Как дети малы, но пылки, пигмеи
Средь общей свалки разгаром страстей
В любовных сценах смешили гостей.

С бичом надсмотрщик, скачками сатира,
Бежал вприпрыжку и девочек гнал
По лугу к месту разгульного пира.
«О-э!..» — он крикнул. В ответ на сигнал
«О-э!» — раздалось, и рой мальчуганов
Врасплох малюток застал на лугу:
Свистели петли проворных арканов,
Добыча быстро досталась врагу.
У женщин взоры подернулись дымкой
Похмельной страсти. Следя за игрой,
Мужчины громко кричали порой,
Стихали сразу пред близкой поимкой,
В погоне — вслух ободряли ловца,
В ладони били в минуту удачи;
И люб им был поединок горячий,
И долгий трепет борьбы до конца,
И робкий лепет беспомощной сдачи…

Попарно шесть обнажившихся жен,
В мужских и женских раскрашенных масках,
Сплелись, сомлев в неестественных ласках;
И, шатким светом костров озарен,
Союз любовный их тел змеевидных,
В растущей страсти восторгов бесстыдных,
Казался въяве чудовищным сном…
И снова кубки вскипают вином.

Гостей волнуют и кружат соблазны;
Их говор громок, но речи бессвязны;
Всё чаще смех, всё несдержанней крик,
Грубей намеки и резче движенья;
Уже несносна обуза туник;
Уже влечет колдовство притяженья,
И льнут, к устам приникая, уста,
И взоры тонут во взорах туманных.
Уже поспешно для юношей странных
С гостями рядом готовят места.

В них всё двулично, и вид, и приемы:
Зеленых тог полуженский покрой,
И губ насмешка с призывной игрой,
И дерзкий взор с поволокой истомы,
Смарагды в кольцах на нежных руках,
Смарагдов цепи на стройных ногах.
И отрок, с кожей по-девичьи гладкой,
С густым налетом румян и белил,
К вождю приблизясь, придвинул украдкой
Хозяйский кубок и с женской повадкой
Вино лениво сквозь зубы цедил.

Но вождь-хозяин, как завороженный,
Упрямо в думы свои погружен,
Был чужд веселью гостей, окруженный
Вниманьем льнущих и вкрадчивых жен.
Они напрасно, одна пред другою,
Его старались желаньем зажечь:
Его не тешит ревнивая речь,
Не будит взор под двойною дугою
Ресниц с их быстрым немым языком,
Не дразнит грудь недомолвкой нагою,
И нежность кожи, мелькнувшей тайком
Меж складок тоги, упавшей с лежанки,
Не жалит бегло коварством приманки.

На сердце струны иные звучат.
Как дар елея пылающей ране,
Струится в душу другой аромат:
О нежных пальцах, о девственном стане,
Об юном смехе, — минутно богат,
Минутно счастлив, в блаженном обмане
Он снова грезит, как грезил стократ.
Пред ним — царевна. И в бражном тумане
Сейчас так дорог виденья возврат!
Она такая опять, как и ране,
Тогда, впервые, у царских палат,
Под самый вечер, в саду на поляне.

Ее любовно горящий закат
Осыпал, точно рубиновой пудрой;
Вокруг головки ее темнокудрой,
Как алый нимб, диадемы охват;
Туника рдеет, и дивное тело
В лучах багряных свободно и смело,
А грудь бесстрастно, как вздох ветерка,
Покров воздушный колышет слегка.

Она — сиянье нездешнего света,
В ней — свежесть, радость и трепет расцвета,
Как в день весенний томленье цветка.
Дыханьем слаще и тоньше жасмина
Незримо веет ее чистота;
Сурьмы не надо бровям, и кармина
Не просят губы желанного рта.
А взор?.. Как боль от ожога железом,
Доныне чара очей тех жива!
В глазах, с чудесным изящным разрезом,
Как небо, темных зрачков синева;
Их взгляд глубокий, прозрачный и чистый,
Как тайна, чуден и непостижим:
Он в душу смотрит, прямой и лучистый,
Смущенья чуждый пред взором чужим…

О, сон заветный!.. И вдруг — пробужденье:
Смеются гости, и хохотом слух
Встревожен грубо; его сновиденье
Вспугнули крики, и призрак потух.

Лишь свет, скользивший полоскою тонкой,
Дрожа пугливо в ночной синеве,
Мерцал над лугом, где в мягкой траве
Точеный мрамор вздымался колонкой
Над плоской чашей и била ключом
Вода из камня, немолчно и звонко
Дробя струю о цветной водоем.

И, смутно высясь над лугом прохладным,
Полночных оргий свидетелем жадным,
Венчал колонку смеющийся лик,
В кудрях по плечи, с венком виноградным,
С бородкой острой… Теперь он возник,
Зловещий видом, как вестник недобрый,
С улыбкой хитрой смотря на толпу.
Обвив колонку, ползли по столпу,
Как символ знанья, две медные кобры.

Душа вождя изживала борьбу:
Мрачней морщины сложились на лбу,
Угрюмей брови, сдвигаясь, нависли;
Рука невольно сжималась в кулак…
Но вдруг, осилив смятенные мысли,
Он подал слугам условленный знак.

Гремит повозка. Огромны и тяжки,
Скрипят колеса. Как кони в хомут,
Влегая в лямки ременной упряжки,
Вперед подавшись и в гладкие ляжки
Уперши руки, три негра везут
Большую клетку. За частой и крепкой
Решеткой накрест сплетенных полос,
Держась за прутья ухваткою цепкой,
В углу прижался привозный колосс —
Питекантроп обезьяноподобный.
Был страшен узник огромный и злобный;
Весь шерстью жесткой он густо порос,
Как зверь двуногий из чащи лесистой;
Спадала прядь темно-бурых волос
Мохнатой кистью с груди мускулистой;
Большая челюсть, расплюснутый нос
И лба покатый — как срезанный — скос
Звериный облик чертам придавали;
А блеск в глубоко запавших глазах,
Светясь отливом безжизненной стали,
Таил животный недремлющий страх
С тупым, присущим зверям любопытством…
Веселье, шутки и хохота взрыв…
Мужчины спорят о звере с бесстыдством,
На время кубки и женщин забыв.

Гудят литавры. Танцовщица вышла.
Она, скрываясь в покрове густом,
Недвижно стала близ клетки у дышла.
Пронесся шепот глухой, а потом
Всё сразу стихло. И чувственность жало
В сердца вонзила; тайком закипало
В телах желанье, как тлеющий трут:
Потехи острой, еще небывалой
С волненьем гости от зрелища ждут.

А страшный пленник, неловко по клетке
Пройдя тяжелой походкой горилл,
Приник всем телом к негнувшейся сетке
И взор упорный в виденье вперил,
Чутьем звериным неясно тревожим.
И тотчас с криком призывным, похожим
На плач протяжный проснувшихся сов,
Метнулся призрак: отброшен покров,
И в танце, телом гордясь чернокожим,
Взвилась лесов Эфиопии дочь,
Как ворон, взлетом пугающий ночь.

Она кружится; проворно и дробно
Частит ногами; плечами тряся,
Поводит грудью и гибко, подобно
Тростинке в бурю, колеблется вся;
Потом на месте, вращая белками,
Ведет в томленьи по телу руками,
От груди книзу скользя вдоль боков,
Шевелит быстро и резко боками,
И в сильном теле двусмысленный зов.
Вдруг вспыхнул факел и трепетным блеском
Минутно залил плясуньи лицо:
В носу широком мелькнуло кольцо,
Серьга мотнулась граненым подвеском,
Пестро зажглось ожерелье из бус…
Волненье… крики… Невольник со страхом
Открыл засова окованный брус;
Раскрылась клетка, и тяжким размахом
Опять закрылась за женщиной дверь;
Навстречу гостье пошел полузверь…

Невольно люди притихли. Догадки
Развязки близкой болезненно-сладки;
Виденья страсти проходят в уме…
Сердца стучат напряженно, толчками,
Глаза темнеют большими зрачками.
Вот кто-то словно рванулся в тьме,
Склонился, звякнув о кубок зубами,
И жадно пьет, припадая губами,
Спеша смочить пересохший язык;
И часто, громко глотает кадык…

Еще следили за питекантропом,
А воздух новым гуденьем литавр
Опять разбужен. Широким галопом
Примчался всадник. Как дикий кентавр,
Чудесный призрак таинственных мифов,
Сосед враждебный воинственных скифов,
Он был могуч и, в слияньи живом,
С конем казался одним существом.

Пылал огонь бороды красно-рыжей,
Пылал огнем медно-красный загар
Нагого тела; и страсть, как пожар,
Светясь в глазах и в улыбке бесстыжей,
Наружу рвалась, как рвется река,
Ища свободы в разгар половодья.
Наездник бросил небрежно поводья,
Коню ногами сжимая бока,
И, словно клича кентавра-подругу,
Скакал с призывом любовным по лугу.

Поднялся вождь, свой скифос расплескав…
И гости ждут с извращенностью чуткой,
Что, в щедрой смене полночных забав,
Какой-то новой неведомой шуткой
Сейчас хозяин их хочет развлечь.
Все, встав, столпились. Беспечная речь
Умолкла вдруг; в неизвестности жуткой
Дрожали жен охмелевших сердца
Под близкий топот и храп жеребца.

Но ждать недолго. Размеренным махом
Кентавр на женщин направил коня;
Он в их толпу, пораженную страхом,
Ворвался с гиком и, стан наклоня,
Ценил их дерзко, как ценит товары
Купец, ведущий расчетливый торг.
Его, как град, осыпают удары;
Но вместе с болью заслуженной кары
В нем только крепнет любовный восторг.

Напрасны крики, побои — без толку…
Ездок добычу наметил себе:
Мгновенно руки скользнули по шелку —
Схватил, осилил в неравной борьбе
И вскинул жертву на конскую холку;
А конь, сначала рысцой топоча,
Ее баюкал в ласкающей качке,
Потом взвился на дыбы сгоряча
И вдруг помчался в ликующей скачке.

И, словно ночи завесой укрыт,
Тяжелый топот поспешных копыт
Во мраке смолк. Лишь у края дороги
Пятно белело потерянной тоги…

Прошла минута… Отважный почин
Был принят разно: испуг и смущенье
На лицах женщин; но, явно, мужчин
Пример кентавра привел в восхищенье.

Как искра в сене сухом, похищенье
Зажгло безумцев внезапным огнем:
В насильи мнимом спешит пресьпценье
Найти короткий и острый подъем.

Охрипший клик… замешательство схватки…
Нежданный натиск встречает отпор;
В борьбе растет сладострастный задор.
Возня и топот. Причудливо-шатки
Людские тени, и жутко-багров
Неверный отсвет горящих костров.

Но вот похитчик стремительно в чаще
Исчез с добычей своей дорогой;
Живую ношу уносит другой;
За ними — третий… Всё чаще и чаще
Мужчины женщин несут на руках,
Влекут и тащат, скрываясь в кустах.

Прекрасны неба ночного чертоги;
Бесстрастно месяц сверкает двурогий,
Иштар-царица зловеще-светла.
Всё смолкло. Тени одели покровом
Людские тайны в затишьи садовом:
В траве повсюду простерты тела;
Везде в животной алчбе обладанья
Несытый пламень больного желанья
И ласк порочных бессильная ложь.
А лик кудрявый в венке виноградном,
Над лугом высясь, во взоре злорадном
Таит усмешки презрительной дрожь.