Тимур Кибиров - Стихи

Ну, началось! Это что же такое?
Что ж ты куражишься, сердце пустое?
Снова за старое? Вновь за былое,
битый червовый мой туз?
Знаешь ведь, чем это кончится, знаешь!
Что же ты снова скулишь, подвываешь?
Что ж опрометчиво так заключаешь
с низом телесным союз?

С низом телесным иль верхом небесным —
это покуда еще неизвестно!
Экие вновь разверзаются бездны!
Шесть встрепенулися чувств.
Оба желудочка ноют и ноют!
Не говоря уж про все остальное,
не говоря уж про место срамное —
«Трахаться хочешь?» – «Хочу!»

Кто же не хочет. Но дело не в этом,
дело, наверно, в источнике света,
в песенке, как оказалось, не спетой,
в нежности, как ни смешно!
Как же не стыдно!.. И, в зеркало глядя,
я обращаюсь к потертому дяде:
угомонись ты, ублюдок, не надо!
Это и вправду грешно!

Это сюжет для гитарного звона,
или для бунинского эпигона,
случай вообще-то дурнейшего тона —
пьянка. Потрепанный хлюст.
Барышня. Да-с, аппетитна, плутовка!..
Он подшофе волочится неловко,
крутит седеющий ус.

Глупость. Но утром с дурной головою
вдруг ощущает он что-то такое,
вдруг ошарашен такою тоскою,
дикой такою тоской —
словно ему лет пятнадцать от силы,
словно его в первый раз посетило,
ну и так далее. Так прихватило —
Господи Боже ты мой!

Тут уж не Блок – это Пригов скорее!
Помнишь ли – «Данте с Петраркой своею,
Рильке с любимою Лоркой своею»?..
Столь ослепителен свет,
что я с прискорбием должен признаться,
хоть мне три раза уже по пятнадцать —
Salve, Madonna! и Ciao, ragazza!
Полный, девчонка, привет!

Скажите, девушки, подружке вашей,
что я в отцы гожусь ей, к сожаленью,
что старый пень я
и вряд ли буду краше.

Еще о том, девчонки, объявите,
что я ночами сплю, но просыпаюсь,
ее завидя,
и сладкой дурью маюсь!

Шепните ей, что я в тоске смертельной,
но от нее мне ничего не надо,
и серенаду
пускай она считает колыбельной!

Прости. Я пока что не знаю за что, но прости!
Прости мне за все, что ни есть, и за все, что ни будет,
за все, что ни было, за то, что чисты и пусты,
невинны слова, и от них ничего не убудет.

За то, что и время идет, и пространство лежит,
и с этим уже ничего не поделать, Наташа,
чтоб клятвенно руку на сердце твое положить…
Простите, конечно же не на твою, а на вашу.

С блаженной улыбкой – совсем идиот! —
по мартовским лужам брожу,
гляжу на твой город, разинувши рот,
прекрасным его нахожу!

Я знаю, не так уж красива Москва,
особенно ранней весной,
но ты родилась здесь, и здесь ты жива,
здесь ты целовалась со мной.

И весь этот ужас – Фили, Текстили —
нелепая, злая херня —
лучатся бессмертием, смысл обрели,
как я, дорогая, как я!

Впервые мне, Наташа, тошно
смотреть на женские тела.
Иль теток возжелать возможно,
когда мне ангел не дала?

А я ведь за одно мгновенье
меж ненаглядных ног твоих
отдал бы к черту вдохновенье!
Но ты не разомкнула их.

Не любите Вы этих мужчин, mon amie!
Ну за что же их, право, любить?
Знаю этих козлов – медом их не корми,
только дай что-нибудь осквернить!

Ведь у них, окаянных, одно на уме,
у меня же – как минимум два!
Это надо совсем головы не иметь,
чтоб не мне, а мужчинам давать!

В край далекий уезжая,
милая моя,
ты не вздумай, дрянь такая,
позабыть меня!

Ты не вздумай, дорогая,
позабыть о том,
как стоял я, обмирая,
под твоим окном,

как сидел с дурацким чаем
за столом твоим,
меж надеждой и отчайньем
нем и недвижим,

как раскатанной губищей
нежных уст твоих
я коснулся, словно нищий
у ворот святых!

Так не вздумай, ангелочек,
это забывать!
Хоть один еще разочек
дай поцеловать!

А иначе – вот те слово,
вот те, Таша, крест —
будешь ты не Гончарова,
а прямой Дантес!

Бодливой корове бог рог не дает.
Вот так же и ты – не даешь!
Я хнычу и жалуюсь дни напролет,
я сетую: «Эх, молодежь!..»

Но, знаешь ли, то, что ты все же даешь,
никто на земле не дает —
такое веселье по жилам течет,
такое блаженство под сердцем растет,

такая музыка поет!

Я тебя называю своею,
хоть моею тебе не бывать,
потому что все больше пьянею,
подливаю опять и опять.

Черной ночкой вино зеленое
нашептало мне имя твое.
Глухо екнуло сердце хмельное.
Так прощай же, блаженство мое!

Черной ночкой по белому снегу
я уйду от тебя навсегда,
в горе горькое брошусь с разбегу,
пропаду без стыда и следа.

Провожают меня до заставы,
наливают мне на посошок,
подпевают мне пьяной оравой
и Некрасов, и Надсон, и Блок!

У моей у Госпожи
нрав суров и строг режим —
ничего ей не скажи,
никогда с ней не лежи!

На мою бы Госпожу
да хорошую вожжу,
я же только погляжу —
как осенний лист дрожу!

Потому что Госпожа
словно майский цвет свежа.
Как такую обижать?
Лучше просто обожать.

Я так люблю тебя, а ты меня не так,
так как-то, средненько, неважно, на трояк.

Напрасны жалобы, бессмысленны укоры —
ты снова о стихах заводишь разговоры!

А что в них, девочка? – Слова, слова, слова!
Ужели же от них кружится голова,

и сердце сладостно сжимается, и очи
вдруг увлажняются, а также, между прочим…

Да что там говорить! Органа жизнь глухой
скорей поймет, чем ты меня!.. Ах, ангел мой,

как хочется тебя! Обнявши стан твой гибкий,
я б целовал тебя – от пятки до улыбки,

и спереди всю-всю, и сзади, и т. п.!
Вот счастье, милый друг!.. А вот стихи тебе.

По бэрэжку хожу
да соби смэкаю:
хто з тобою нэ знается
горя той нэ знае!

Ох уж ты, Наталка,
шо ж ты наробыла?
Ты ж мэнэ, стару людину,
зовсим погубила!

Ты мэнэ старого
нэ мож'эшь кохати.
А я пийду в сад зэлэный
по тоби рыдати!

Нату моя, Нату,
шо ж таке творится?
Ты ж така хороша, Натку,
дай хоть подывыться!

Дай уж, дивчиночка!..
Нэ дае ни трошки!
Ой, ратуйте, громадяне,
помираю с тоски!

Нэ дае, змиюка!
Чому ж я нэ птица,
шоб в блакитно небо ридно
от тоби сокрыться?

Тю на тэбэ, Натку!
Сэрдэчко разбилось.
Грае, грае воропае,
шоб воны сказились!

Богу молиться об этом грешно.
Книжки об этом печатать смешно.
Что с этим все-таки делать?
Жил же без этого – и ничего,
без дорогого лица твоего
и уж тем паче без тела.

Что посоветуешь, милый дружок?
Милый дружок, как обычно, – молчок.
Правильно, что уж тут скажешь.
Сам заварил и расхлебывай сам,
кто ж поднесет к твоим детским губам
эту прогорклую кашу!

Жил, не тужил же, и вот тебе раз! —
по уши в этом блаженстве увяз,
мухою в липком варенье.
Сладко, и тяжко, и выхода нет.
Что-то уж слишком мне мил белый свет
из-за тебя, без сомненья!

Сердце скрепя и зубами скрипя,
что же я все же хочу от тебя,
от европеянки нежной?
К сердцу прижать или к черту послать?
Юбку задрать, завалить на кровать?
Это неплохо, конечно.

Но я ведь знаю, что даже тогда
мне от тоски по тебе никуда
не убежать, дорогая!
Тут ведь вопрос не вполне половой —
метафизический! – Боже ты мой,
что я такое болтаю?!.

Просто я очень скучаю.

Я Вас любил. Люблю. И буду впредь.
Не дай Вам бог любимой быть другими!
Не дай боже! – как угрожает дед
испуганным салагам. Жаль, что с ними

у Вас немного общего – пугать
Вас бесполезно, а сердить опасно.
Мне остается терпеливо ждать,
когда ж Вам наконец-то станет ясно,

что я люблю Вас так, мой юный друг,
как сорок тысяч Гамлетов, как сотни
Отелл (или Отеллов?), внидя вдруг
в Господний свет и морок преисподней.

И разуму, и вкусу вопреки,
наперекор Умберто Эко снова
я к Вам пишу нелепые стихи —
все про любовь, а «о пизде ни слова» —

как говорил все тот же злобный дед
назад лет двадцать пять в казарме нашей.
Я был уже законченный поэт,
а Вы, Наташа… и подумать страшно.

Все безнадежно. И, наверно, зря
я клялся никому не дать коснуться
Вас даже пальцем, уж не говоря
о чем-нибудь похлеще… До поллюций

дойдя уже, до отроческих снов,
до ярости бессильной, до упора,
я изумлен – действительно, любовь!
Чего ж ты медлила? Куда ж так мчишься скоро?

Не унывай, Наташенька, не стоит!
Давай-ка лучше ляжем на кровать!
Занятье тоже, в сущности, пустое,
дурацкое – но лишь на первый взгляд!

На самом деле смысл в нем есть, дружочек!
Да, может быть, все смыслы только в нем!
Не хочешь?! Вот те раз! Чего ж ты хочешь? —
Но все равно – мы все равно вдвоем!

Что мы умрем – не может быть и речи!
Пожалуйста, Наташка, не грусти!
Откупори чего-нибудь покрепче
и эту книжку на ночь перечти.

Есть тонкие, властительные связи
между тобой, Наташ, и остальным.
Не то чтоб стало меньше безобразий, —
их вес удельный стал совсем иным.

И зеркало, которое внушало
мне отвращенье легкое досель,
манящей тайной светится теперь —
вот эту рожу Таша целовала!

Близко к сердцу прими меня, Таша, ближе,
чем бюстгальтер, пальцам моим знакомый,
в благодатную тьму меж грудей девичьих.
И еще поближе.

Как нелепо это у нас сложилось —
ты Фаон, я Сафо. Умора просто.
Но и вправду блаженством богам я равен,
когда я с тобою.

Но завистливы боги, жадны, как прежде.
Лишь Морфей, обижаемый мной столь часто,
помогает покамест мне – еженощны
наши встречи, Таша!

Ax, Наталья, idol mio,
истукан и идол!..
Горько плачет супер-эго,
голосит либидо!

Говорит мое либидо
твоему либидо:
«До каких же пор, скажите,
мне терпеть обиды?»

А в ответ: «И не просите,
вы, простите, быдло!
Сублимируйтесь-ка лучше
выше крыши, выше тучи,
обратитесь в стих певучий,
вот и будем квиты!»

Хрен вам, а не стих за это!
Больше ни куплета!
Не нужны мне выси ваши
без моей Наташи!

Ну что, читательница? Как ты там? Надеюсь,
что ты в тоске, в отчаянье, в слезах,
что образ мой, тобой в ночи владея,
сжимает грудь и разжигает пах.

Надежды праздные. А как бы мне хотелось,
чтобы и вправду поменялись мы,
чтоб это ты, томясь душой и телом,
строчила письма средь полночной тьмы,

чтоб это я, спокойный и польщенный,
в часы отдохновенья их читал,
дивясь бесстыдству девы воспаленной,
подтексты по привычке отмечал.

Изливая свою душу
Вам, моя Наташа,
я всегда немного трушу —
ведь не благовонья это,
не фиал с вином кометы,
а скорей параша.

Пахнет потом, перегаром,
«Беломорканалом»,
злобой разночинской старой
и набитой харей,

пивом пополам с портвейном,
хлоркой да «Перцовкой».
Если буду откровенен,
будет Вам неловко!

Станет Вам противно, Таша,
станет очевидно,
до чего ж я незавидный,
до чего ж неаппетитно
заварил я кашу!

Вы Джейн Остин героиня,
я – Лескова, что ли?
Помяловского – не боле!
И, конечно, в Вашей воле,
нежная моя врагиня,
отменить меня.

Ладно уж, мой юный друг,
мне сердиться недосуг,
столько есть на свете
интересных всяких штук!
Взять хоть уток этих!

Взять хоть волны, облака,
взять хоть Вас – наверняка
можно жизнь угробить,
можно провести века,
чтоб узнать подробно

Ваши стати, норов Ваш,
признаков первичных раж,
красоту вторичных.
Но и кроме Вас, Наташ,
столько есть в наличье

нерассмотренных вещей,
непрочитанных идей,
смыслов безымянных,
что сердиться – ей-же-ей —
как-то даже странно!

Есть, конечно, боль и страх,
злая похоть, смертный прах —
в общем, хулиганство.
Непрочны – увы и ax —
время и пространство.

Но ведь не о том письмо!
Это скучное дерьмо
недостойно гнева!
Каркнул ворон: «Nevermore!»
Хренушки – forever!

Фотографии Ваши – увы – нечетки,
лишь улыбка да челка на этой фотке,
на другой и вообще только тень ключицы,
головы склоненье.

Вот… и… и…
получились лучше, и, Сафе вторя,
я к богам их причислить готов. Счастливцы!
На одно мгновенье

вместо них бы мне оказаться рядом
и глядеть на Вас ошалелым взглядом,
вместо них наяву слышать смех Ваш славный,
замерев от счастья.

Вам же с ними, гадами, интересней!..
Самому мне уж тошно от этой песни:
«Дай да дай!» – ну а Вам, мой свет, и подавно…
Ну так дай – и баста!!

Ошеломлен и опешен,
словно хвастливый Фарлаф,
жалок, взбешен и потешен —
в точности пушкинский граф.

Глупой Каштанкой рванулся,
голос заслышав родной.
Видимо, я обманулся,
мне не добраться домой!

С этой тоской безответной,
как Тогенбург я точь-в-точь.
Как титулярный советник,
пить собираюсь всю ночь.

Потоскуй же хоть чуть-чуть,
поскучай же хоть немного,
Христа ради, ради Бога,
хоть чуть-чуть моею будь!

Ради красного словца,
красного, как бинт, Наташа!
Ну пускай не до конца —
будь моею, стань же нашей!

Хоть на чуточку побудь,
на мизинчик, ноготочек!..
За двусмысленность, дружочек,
не сердись, не обессудь.