Тимур Кибиров - Стихи

С Афродитою Ураньей
не был я знаком заране.
Я всегда служил открыто
Афродите общепита.

Но тебе благодаря
днесь ее оставил я.
Познакомлен я тобою
с Афродитой гробовою.

Когда б Петрарке юная Лаура
взяла б да неожиданно дала —
что потеряла б, что приобрела
история твоей литературы?

Иль Беатриче, покорясь натуре,
на плечи Данту ноги б вознесла —
какой бы этим вклад она внесла
в сокровищницу мировой культуры?

Или, в последний миг за край хитона
ее схватив на роковой скале,
Фаон бы Сафо распластал во мгле —

могли бы мы благодарить Фаона?
Ведь интересно? Так давай вдвоем
мы опытным путем ответ найдем!

Как здесь красиво было бы с тобой!
Как интересно, Таша, и забавно
плыть по каналам этим достославным,
как дожу с догарессой молодой.

Как вкусно было б красное вино,
как хороша на площади полночной
была бы эта музыка, как точно
совпало б все! Но нам не суждено,

но мне не суждено с тобою вместе
обозревать одну и ту же местность.
А почему уж – я не знаю сам.

И все вокруг постыло и известно.
Я, как слепой, мотаюсь здесь и там,
дивясь твоим, Наташка, красотам.

Твоя протестантская этика
с моею поганой эстетикой
(поганою в смысле языческой)
расходятся катастрофически!

Историко-экономически,
согласно теориям Вебера,
твое поведенье нелепое
вполне прогрессивно, отличница.

Но вот в отношеньях межличностных,
но в сфере любовного пыла
безумства мои предпочтительней! —
Эх ты, немчура моя милая!

Сей поцелуй, ворованный у Вас,
мучительно мне вспоминать сейчас.

Настанет ночь. Одно изнеможенье.
Но ведаю – мне будет наслажденье.

Ты вновь придешь. Ко всем твоим устам
прильну губами, волю дам губам.

И ты сама прильнешь ко мне, нагая,
в медлительных восторгах изнывая.

И плоть моя твою раздвинет плоть
и внидет в глубь желанную, и вот

проснусь я в миг последних содроганий,
тьму оглашая злобным матюганьем.

Все говорит мне о тебе – закат,
вершины Альп багрянцем озаривший,
и Моцарт, в птичьем гаме просквозивший,
и ветр ночной, и шепоты дриад.

И хохоты греховные, и взгляд
попутчицы, нарочно стан склонившей,
и декольте ее, и даже лифчик,
представь себе, о том же говорят!

И книги все посвящены тому же!
Ну ладно я, вздыхатель неуклюжий,
бубнящий о тебе уж скоро год,

но ведь не весь же мир! Какой-то ужас!
Филипп Киркоров, милая, и тот
лишь о тебе танцует и поет!

Дано мне тело. На хрен мне оно,
коль твоего мне тела не дано?

Коль мне нельзя использовать его
для ублаженья тела твоего?

Зачем оно, угрюмое, в ночи
ворочается, мучится, торчит?

Зачем, как ртуть, густа дурная кровь?
Ах, лучше б быть из племени духов!

Я б дуновеньем легким в тот же миг
за пазуху и под подол проник!

Черный ворон, что ж ты вьешься
по-над Ледою нагой?
Ты добычи не добьешься,
Леде надобен другой.

Лебедь тешится и тешит,
белоснежным пухом льнет,
деву млеющую нежит.
Что ж ты каркаешь, урод?

Ты чернее черной ночи,
полюбуйся на себя!
Что же ты свой клюв порочный
тычешь в девушку, сопя?

Что ж ты когти распускаешь,
в мертвой мечешься петле,
на девчонку налагаешь
непроглядные криле?

Вран зловещий, враг заклятый,
вор полнощный, улетай!
Кыш отсюда, хрен пернатый!
Нашу детку не пугай!

Не брани меня, родная,
что я так люблю тебя, —
скучно, страшно, дорогая,
жить на свете не любя.

А кого любить прикажешь
в нашей темной стороне?
Кто ж тебя милей и краше,
сексапильней и смуглей?

Не брани же, не серчай же,
не динамь меня, мой свет!
Приезжай ко мне сейчас же,
я ведь жду уж тридцать лет!

Жду-пожду, молюсь и сохну.
Ах, Натальюшка, когда ж?
Я ведь так и вправду сдохну.
Пожалей меня, Наташ.

И Пушкин мой, и Баратынский твой
стоят, волнуясь, за моей спиной.

Твое жестокосердие кляня,
они переживают за меня.

Пойми же ты, филолог милый мой,
в моем лице идет в последний бой

Российская поэзия сама —
мы с ней должны свести тебя с ума.

Ведь если уж и тут ей битой быть,
нам с ней придется лавочку прикрыть.

Не я один – весь Мандельштамов лес
идет-гудет: Не будь ты, как Дантес!

Не стыдно ли стоять в таком строю?
Переходи на сторону мою!

И этот поединок роковой
братаньем мы закончим, ангел мой!

Внемли ж: Российски поэзия хором
к тебе взывает жалобно – «Аврора!»

Желаний пылких нетерпенье,
по твоему, мой друг, хотенью,
мы сдерживали круглый год.
Зачем – сам черт не разберет!

В левом боку нытье.
Нечего мне сказать.
Жизнь прошла, у нее
были твои глаза.

Что, блаженство мое?
Поздно уже назад.
Смерть идет. У нее
глазки чуть-чуть косят.

Христос воскрес, моя Наташа!
Воскрес Он, судя по всему,
ведь даже отношенья наши
есть подтверждение тому.

Поскольку, как бы я ни злился,
ни чертыхался как бы я,
ты – то, о чем всегда молился
я в тесноте житья-бытья.

Ты – то, чем можно защититься
от нежити небытия,
во всяком случае, частица
того, чего душа моя

с младенчества искала, Таша,
чему я клялся послужить.
Ты доказательство, и даже
теодицея, может быть.

Ты – обожаемая, я – осатанелый.
Ты молода, а я – почти старик.
Ты созерцаешь смыслы мудрых книг,
я шастаю без смысла и без дела.

Ты – вешний цвет, а я – пенек замшелый,
ты так строга, а я – увы – привык
дни проводить средь праздных забулдыг
и потакать балованному телу.

Ты – воплощенье чистоты несмелой,
на мне ж и пробы ставить места нет…
Чтоб перечислить это все, мой свет,
антонимов словарь потребен целый…

А в довершенье всех обид и бед
ты – женщина, а я, Наташка, нет.

Был бы я чуть-чуть моложе
и с другою рожей,
я б с тобой, такой хорошей,
поступил негоже:

поматросил бы и бросил —
так тебе и надо! —
чтобы ты узнала, Ната,
эти муки ада,

коими палим всечасно
бедный я, несчастный,
чтобы ты, мой ангел ясный,
плакала напрасно!

Чтоб ты плакала-рыдала,
рученьки ломала
и меня бы умоляла,
гордого нахала.

Так бы я тебя помучил
минимум часочек,
а потом бы, друг мой лучший,
славный мой дружочек,

я бы так тебя утешил —
на всю жизнь, не меньше!
Каждый Божий день – не реже,
нежно и прилежно!

То, что кончилась жизнь, – это ладно!
Это, в общем, нормально, мой свет.
Ведь не с нею, с тобой, ненаглядной,
расставаться мне моченьки нет!

Жизнь закончена – ну и спасибо!
Я и этого не заслужил!
Но с тобою, такою красивой,
распрощаться и вправду нет сил!

И поскольку ты с ней нераздельна,
с исчерпавшейся жизнью пустой,
буду длить я ее беспредельно,
чтоб навеки остаться с тобой.

Ответь, моя хорошая,
скажи, моя отличная,
я удовлетворителен
или совсем уж плох?
Я прусь, как гость непрошеный.
Уж очень мне приспичило,
уж очень удивительно
тебя придумал Бог!

Уж очень ты прекрасная,
уж очень ты насущная,
моя необходимая,
искомая моя!
Не выйдет – дело ясное.
Вообще – безумье сущее…
Скажи же мне, родимая,
ты любишь ли меня?

Сюсеньки-пусеньки, сисеньки-писеньки,
сладкая детка моя,
ластонька-рыбонька, лисонька-кисонька,
надо же – смысл бытия!

Зоренька ясная, звездонька светлая,
смертонька злая моя,
боль беспросветная, страсть несусветная,
надо же – любит меня!

Делия! Ты упрекаешь меня, горемыку,
в том, что бессмысленны речи мои,
безыскусны и однообразны.

Что ж, справедливо.
Действительно, смысла в них мало,
разнообразия тоже немного,
изящества нету.

Но ты подумай своей головою красивой —
взяться откуда б
интеллектуальному блеску?

Как тебе кажется – мог бы Катулл состязаться
с самым последним из риторов,
Лесбию видя?

Мог бы спокойно он с ней обсуждать
красоту и величье
песен Омира иль Сапфо?
А? Как ты считаешь?

То-то же! Если ж учесть, что Катулл-то
был по сравненью со мною
счастливцем беспечным —
вон сколько счесть поцелуев он смог без труда!

Ну а нам бы хватило
пальцев десницы с лихвой!

Как же мне не беситься?

Гандлевского цитировать в слезах:
«Умру – полюбите», пугать ночных прохожих
озлобленным отчаяньем в глазах
и перекошенной, давно небритой рожей —
как это скучно, Ташенька…

Вот, полюбуйся – господин в летах,
к тому ж в минуты мира роковые
не за Отчизну ощущает страх,
мусолит он вопросы половые!

Трещит по швам и рушится во прах
привычный мир, выносятся святые.
А наш побитый молью вертопрах
все вспоминает груди молодые,

уста и очи Делии своей.
Противно и смешно. – Но ей-же-ей,
есть, Таша, точка зрения, – с которой
предстанет не таким уж пошлым вздором
наш случай – катаклизмов всех важней
окажется любовь, коль взглянешь строго
на это дело с точки зренья Бога.