Вера Меркурьева - Тщета: Собрание стихотворений

Не в тягость? Цепь? но ведь тогда покорно
Они ее дотянут до конца.
Нет, пусть она грызет пилою кости,
Пусть жерновом раздавливает плечи,
Пьет жадной сушью жизни свежий сок! –
Тогда-то пленники поймут: иль лечь им
Засыпанными в душащий песок,
Иль вздохом ветровым – не человечьим –
Наполнить грудь придавленную, чтоб
Упали разом ржавые оковы,
И воздух вечно вольный, вечно новый
Охолодил сухой, горячий лоб
И тем глазам, что к гибели готовы,
Открыл явленный, благостный простор.
В нем – век не кончат, зыблемые далью,
Влекомые любовью и печалью,
Отсвечивая жемчугом и сталью,
Струи реки согласный в чем-то спор.
В нем сизые с седой каймою тучи
Сберут дожди в тугой, упругий клуб,
И с самой верхней, синезвездной кручи
Швырнут его в разрез сухой, колючий
Земных, потрескавшихся, черных губ.
И будет пить земля, и камень каждый,
И стебель каждый примет щедрый дар.
Нет мук душней, чем раскаленный жар,
Нет стрел острей, чем молнии удар,
Нет счастья слаще утоленья жажды.
А дальняя, невидимая синь,
Укрытая от века в доме отчем,
Приоткрывая заревые очи,
Посмотрит: так ли дождевая хлынь
Ее веленья выполнит. А впрочем,
Всё хорошо. И вовремя гроза
Пришла к нам в час последний, в час вечерний
Омыть целящей влагою, из-за
Сквозной фаты, усталые глаза
Порадовать «нежней и суеверней».

P.S.

Простите, милый наш сосед, что я,
За вами следуя, свернула всё же
С тропы широкой белого стиха
На узкий поворот случайной рифмы.
И мой «небрежный карандаш» простите:
В «рабочем кабинете» нет чернил.
Не отольете ли вы нам той влаги? –
Но только не лилово-канцелярской,
Не красно-цензорской, и даже не
Голубоватой – для любовных писем –
Но черной, черной, как душа злодея,
Иль как печная сажа, иль как ночь
На юге, и надеяться не смея
Найти в ней кладезь рифм к Шелли смочь,
Я ею белые стихи замажу,
С которыми – ведь вот – никак не слажу!

Ступит ли на островерхий скат она –
и, не оскорбив занозами,
зацветет кремень нечаянно-негаданно
фиалками и розами.

Тронет ли сновидица-загадчица
узкою рукой, кручинною –
лед арктический растопится, расплачется
слезой аквамаринною.

Взглянет ли – неслыханно, невиданно
и земля, и небо – заново,
сердца больше нет в груди, дотла сгорит оно
свечою воску рдяного.

Усмехнется ль, нехотя-то, молча-то,
рта надменной половинкою –
дорассветная звезда дрожит стекольчато
встающею льдинкою.

А споет от полуночных снов она
и от месяца щербатого —
что песня на земле у нас прикована
и названа: Ахматова.

Где Вы теперь? Кто Вам кусает ушки?
Куда ушел Ваш хозайчонок Зай?
Сменили Вы старковские Подлужки
На черноморский полу-Парагвай.

Конец любви. Обычная развязка.
Что письма Вам, все рифмы, клятвы все –
Когда иной прельститель, новый Васька
Вас соблазнил в затоне Туапсе.

Средь переулков неувязки,
Пройдя за подворотней гать,
Куда как мило повстречать
Аленушку из доброй сказки.
Ловка, заботлива, щедра,
Она – что вечер – холит братца,
А он-то норовит убраться –
Что день – с сестрицына двора.
В лесу кузнечиком стрекочет
Весь день-деньской, да напролет.
А там – то леший обойдет,
А то – русалка защекочет.
Заголосит, попав в беду,
– Ау, Аленушка-сестрица,
Что мне покушать, как помыться?
Домой дороги не найду! —
Верна, как ниточка иголке,
Она дорожкою прямой
За ним – и мчит его домой,
Что духу есть, на сером волке.
А дома стол бисеровой
Уставит сластью: — Пей да кушай!
Вдругорядь знай – сестрицу слушай,
Не то простишься с головой. –
Блюдет хозяин-знахарь, чтоб
Засов собачка сторожила,
И кошечка мышей ловила,
И деткам худа не было б.
Пошепчет, счастью не завистник,
Над ними вещий заговор:
– Цвети, viola tricolor [9],
Будь сам-четверт вовек трилистник. –

Так вот, Аленушка, мой свет,
Плутая на зайчиных стежках,
Вы и к моей на курьих ножках
Избушке протопчите след,
И заходите спозаранку,
И погостите допоздна.
Яга не страшная, она
Перевернется на изнанку
И подобреет. Скажет в бровь
Медведю: – Миш, не будь растяпой,
Погладь-ка плюшевою лапой
Их на совет да на любовь. —
Сову-заботу сгонит: – брысь! –
Велит Аленушке: – не бойся,
Судьбиной-счастьицем умойся,
Таланом-долею утрись. –
Ох, примете ли Вы без спора
Поля исчерканных страниц,
Догадки сущих небылиц
Или домашнего фольклора?

За то, что – вот качнется в клетке комнат,
Прильнет к решетке стен –
И кажется, стоит наш утлый дом над
Прибоем гулких пен.

За то, что вся прозрачность, вся бездонность,
Вся небосклона синь –
В ней, через всю неверность, всю влюбленность
Волны, приливной вхлынь.

За то, что в ней безжалостность и нежность
В алмазной призме, и
Слились в нечеловеческую смежность
Голубки и змеи,

За то вот, что над ней, восстав из рани
Времен, прошла гроза,
Не ослепив, смертельно не изранив
Прозрачные глаза.

За то, что вновь – и непрестанно внове –
При взлете этих рук
Заслышим мы в своем биеньи крови
Иного сердца стук.

И новым сердцем, вещим и смиренным,
Поймем, что с нами – та,
Кем пленены, нерасторжимым пленом,
И песнь, и красота.

За красоты поющее сиянье,
За песни светопад –
Как не отдать последнее дыханье
И свой последний взгляд

Вот этим раковинкам розоватым
На зыблемых перстах,
Заброшенным – каких морей раскатом? —
В наш побережный прах!

Он коллекционирует картины,
Я коллекционирую людей.
Весь мой расходец – серебро речей,
Его, увы! банкноты и цехины.

Но угостит порою горче хины
Обоих нас лукавый Асмодей, –
Под видом антиквара – о, злодей! –
Ввернет ему холстовые руины,

Шепча: – бери же, подлинный Рембрандтец! –
А дома – полужив, покинув Ост-
Индею, спустится из рамы Иост.

Мне ж, обернувшись другом, аграмантец
Хитона славы сунет бес и в пост,
И вот – в ладонь вонзится скорпий хвост.

Это правда? – пригласили на дом –
Муза снизошла
и присела у чайного стола
с нами рядом?

Диадему, снятую при входе,
можно примерять
нам, и стоя пред зеркальцем, вздыхать:
не по моде?!

В милых пустяках и пестрых шутках
впрямь часы бегут
так, что их лишь всего четыре тут
в целых сутках?

Нет, не Муза к нам спустилась долу –
это мы взошли
видеть утаенную от земли
Музы столу.

И в светлицах дивных – небо свод им
в пламени зари –
дерзкие и робкие дикари –
колобродим.

Подивимся лире: что такое? –
тронем струны те,
и они, дремавшие в немоте
и в покое…

Но нельзя об этом. Тише, тише, –
мы домой идем,
присмиревши, на цыпочках, тайком,
только слыша,

как поет – в Москве иль в Трапезунде –
сердца мира кровь,
что сегодня в нем расцвела любовь –
Rosa mundi [10].