Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Тихо волны на песочек
Набегают там в мозгу,
Золотой на них листочек
Плавает на берегу.
Я прислушиваюсь к плеску
Меж извилин мозговых,
Пены изучаю фреску, –
И струится синий стих.
Над обрывом сад есть старый,
Также у меня в мозгу:
Летние исчезли чары,
Все деревья там в снегу.
Лишь над стенкою у моря
Роза красная цветет,
Несмотря на смерть и горе,
Песни вешние поет.
Лепестки ее, как дождик,
Падают в морскую грудь,
Скалы, как трусливый ежик,
Игол поднимают жуть.
Волны воют, ветер свищет,
Меж извилин мозговых
Всё мертво, как на кладбище, –
Но струится синий стих.
Лепестки меж всех извилин
Красные в моем мозгу,
И зловеще плачет филин
На пустынном берегу.

В душе моей есть клумба белых кринов,
Благоухающих как Божий рай,
И Ангелов я вижу исполинов
И свой родимый черноморский край,
Где я из камышей и иммортелей
К лазоревому Боженьке взывал,
И мать склонялась над моей постелью,
И бушевал у ног понтийский вал.
В моем мозгу есть место Божьим детям,
Слетающим за лилии стеблем,
Гуляющим по терниевым плетям
В извилинах с разросшимся плющом.
Какое трепетанье белых дланей!
Какой загадочный болотный блеск!
Какое извиванье синих тканей!
Какое завыванье, шорох, плеск!
Все Ангелы с полотен Боттичелли
Собрались у меня в больном мозгу,
И я взлетаю будто на качели,
Как волны на скалистом берегу.
Но где ж Мадонна? Подле яслей бедных,
Где я, седой, юродивый, лежу,
Где из засохших слов тоски наследной
Словесные орнаменты нижу.
Она кладет ласкающую руку
Мне испытующе на бледный лоб,
И я, забыв про творческую муку,
Гляжу с надеждой в недалекий гроб.

В платанах с белыми стволами
И серебристою листвой,
Поддерживающих ветвями
Небесный купол голубой,
Я вижу строгий храм дорийский
С процессией кариатид…
Какой в них ритм мусикийский
И важный иератичный вид!
Сторукие живут дриады
В них с обольстительной душой,
Зыбясь от солнечной услады
Под изумрудной пеленой.
С платанами я друг издавний:
Лишь заприметят на крыльце,
Как реверансом встретят плавным
С улыбкой милой на лице.
И я воздушным поцелуем
Им отвечаю, как тенор,
И так мы долго салютуем
Друг друга, поднимая взор.
Потом, спустившись на аллею,
Я обхожу их стройный ряд
И шелковую глажу шею
Трепещущих от ласк дриад.
Деревья все имеют души
Бессмертные среди ветвей:
Очисть от паутины уши
И нежный стан рукой обвей!
Любовь ундин полна услады,
Заманчив голос их живой,
Но, обнимая стан дриады,
Уходишь в небо головой!

          Вдруг огненные замелькали птицы,
Охватывая пламенем копицы
И устремляясь, как ракеты, вверх.
          Оранжевыми всюду языками
Огонь разлился между бурьянами,
Как заревой природный фейерверк.
          Вокруг мальчишки пляшут, как индейцы,
Играя в немцев и красноармейцев,
А пламя алое растет, растет.
          И сердце стало вдруг опять тревожно,
Как будто невозможное возможно
И пламя и меня сейчас сожжет.
          Я птица Феникс, райская Жар­Птица,
Я в пламени обязан обновиться
И совершенней бытие начать.
          Бросайте в пламя сорные все травы,
Тиранов окровавленные главы,
Срывайте с тайн последнюю печать!
          Костер ваш для седой Жар­Птицы будет,
И в возрожденья необычном чуде
Увидите вы чудо из чудес.
          Душа моя – простреленное знамя,
Раздуйте, детки, трепетное пламя,
Чтобы оно вздымалось до небес.
          Из пламени поднимется Жар­Птица
И снова будет над волной кружиться,
Как вечности немеркнущий виссон.
          На старости я вдруг помолодею,
Чтоб посадить тебя, благоговея,
В San Miniato на священный трон.
          Что в том, что временно померкли крылья
Мои от яви жуткого бессилья?
Ведь броситься я должен на костер,
          Чтоб ты могла, как некогда, с восторгом
Прислушиваться к вечности аккордам,
Не опуская с состраданьем взор.

Всё Движенье, Свет и Сила,
Всё бессмертный, мудрый Дух.
На треножнике Сивилла
Всюду, если ты не глух.

И раскрытая могила,
И рои стервятных мух.
Чрез прогнившие стропила
Слышен заревой петух.

Небо – пламя, небо – кадмий.
Страшный Суд уже настал.
В небо попадем иль в ад мы...

Души – брызжущий металл,
И поем на новый лад мы,
Кто души не промотал.

Еще один лихой аккорд,
Еще один шальной сонет,
Потом уж никого на борт
Не примет гаснущий поэт.

Довольно из­под масок морд
Он выявил на Божий свет.
Вся жизнь – засохший натюрморт,
Вся жизнь – грядущего завет.

Не нужно ничего извне
Помимо красок и цветов,
Помимо раковин на дне:

В груди поэта мир готов,
Осознанный в глубоком сне,
Мир из нерукотворных слов.

Где ветер, что вчера гудел
Меж парусами каравелл?

Где волны, что вздымались ввысь
И к скалам сумрачным неслись?

Где чайки, что меж бурных нег
Вихрились над волной, как снег?

Майоликовый где дельфин,
Кувыркавшийся меж пучин?

Гарпун ему попал в ребро.
Осталось только серебро,

Осталось кружево волны,
Остались тягостные сны.

Тумана белые вуали –
Видения из гектоплазмы.
Манящие исчезли дали,
Исчезли солнечные спазмы.
Платанов лишь видна аллея
Да край сокрывшейся дороги.
Асфальт блестит, чуть­чуть синея.
Кладбищенские скрылись дроги,
Следы оставив, словно рамки
Для траурного объявленья.
В домах окошки будто ямки
Глазные, черепов виденья.
И всё ж мои друзья – платаны
Глядят веселые в туман,
Как на распутьи великаны,
И близок вешний уж обман.
Лишь я не жажду перемены
Из­за завесы никакой:
Я знаю, что повсюду стены,
И я махнул на всё рукой.
Мне эта сказочная дымка
Всего дороже в вещем сне,
Она, как шапка­невидимка,
Рождает призраки во мне.
Не нужно ничего иного!
Туман молочный и платанов
Кусочек кружева живого,
И туч недвижные тартаны.
Да я, упершийся в преграду
Холодного, как лед, стекла,
Решающий всё вновь шараду
Трагического бытия.

Мне место лишь в дорийском храме:
Я бесполезный человек,
Статист в кровавой жизни драме,
Родившийся в пещерный век.
Я был художественным глазом,
Влюбленным в Божью красоту,
Я на болоте жил с экстазом,
Творя словесную мечту.
Звезда я между звезд лучистых,
Пылинка Млечного Пути,
Козявка между трав душистых,
Которой глазом не найти.
Я мир люблю, но человека
Боюся более чумы:
Неизлечимый он калека
Из грязи, гордости и тьмы.
Как овцы, он толпится в стадо
С тупым идейным чабаном,
И дел ему кровавых надо,
Чтобы торжествовал Содом.
Жить можно только одинокой
Маяча на поле верстой,
Ромашкой можно желтоокой
Погибнуть под судьбы пятой.