Евгений Долматовский - Товарищ мой

Я нынче гость немецкого народа.
Войне отдав почти четыре года
И без остатка молодость свою,
Стою с немецкими друзьями рядом,
В их лица всматриваюсь долгим взглядом
И с ними гимн трудящихся пою.

Два языка, сливаясь в этом пенье,
Исполненном особого значенья,
Над улицей, как голуби, летят.
И, как спасенный, а не побежденный,
Народ немецкий, заново рожденный,
Поет на свой неповторимый лад.

И вижу я: построены надежно
Колонны синеблузой молодежи.
Вот женщины, проклявшие войну,
Вот старики, что Тельмана видали.
Я знаю их тревоги и печали —
Не просто строить новую страну.

И глажу я своей рукой неловкой
Детей немецких светлые головки,
И в сердце новый закипает стих.
Нет, я не оскорбляю память павших,
Расстрелянных и без вести пропавших
Товарищей, ровесников моих.

Поймешь ли ты, с каким душевным трепетом
Я подъезжал к району Халхин-Гол.
Дремала степь. Над ней кружили стрепеты
 И очень высоко парил орел.

Трава, трава на все четыре стороны...
А сердце вспоминать не устает
Военные события, с которыми
Я разминулся в тот далекий год,
Чтобы принять потом на скалах Севера
В буденовке крещение бойца.
То желтой, то зеленою, то серою
Я вижу степь без края и конца.

Но что это на горизонте движется?
Как будто дым? Ну да, конечно, дым.
Пахнуло жаром. Все труднее дышится.
А может быть, мы в прошлое глядим?
Нет! Пламя развернуло наступление.
Как порох — прошлогодняя трава.
Над степью ветры мечутся весенние,
Рождая огненные острова.
Стада, гонимые дыханьем пламени,
Бегут, не ведая, куда бежать.
А танк советский, превращенный в памятник,
Над желтой бурей высится опять.

Ревет огонь... В минуту эту трудную
Из Чойбалсана мчат грузовики.
Степь оказалась вовсе не безлюдною,
Всем прежним представленьям вопреки.
Выходят в битву школьники с лопатами,
И по равнинам скачут пастухи.
Глуша огонь тяжелыми халатами,
Они встают на берегу Халхи.
Огонь идет на сумасшедшей скорости,
Но люди мыслью подняты одной:
Самим избыть свои простые горести
И дальше пе пустить пожар степной.

...Разбит пожар, и людям не до лирики:
Стоит перед глазами степь в огне.
В Тамцакском клубе спят на сцене цирики[2],
О юности напоминая мне.
Ну да, они в буденовках со звездами,
А много лет назад, в ином краю,
И нам такие шлемы были розданы,
Чтоб осветить звездой судьбу мою.
С тобою был и в радости и в горе я,
Суровая и нежная Монголия.
Ты от меня своей судьбы не прятала,
И руку я твою в своей держал.
Ведь вместе в августе тридцать девятого
Мы погасили не такой пожар!

Когда я шел по солнечной Италии,
Не Колизей меня потряс, не Форум,
А быль о партизане Полетаеве,
Чей образ неотступно перед взором.

Он кузнецом был,и бойцом,и пленником
И беглецом...
И стал он партизаном,
Но не было известно современникам,
Что он в отряде звался Поэтаном.

В бессмертье он ушел под этим именем,
Не получив свою медаль Героя.
А черная изба в мохнатом инее
Стояла одиноко под горою.

Там жили дети — девочка и мальчики,
Их женщина двужильная растила.
И продуктовой не хватало карточки,
И надо ль объяснять, как трудно было?

И только через два десятилетия
Раскрылась тайна имени солдата.
Былое горе в виде славы встретило
Семью, осиротевшую когда-то.

Однако итальянские товарищи
В открытие поверили не очень.
Героя Поэтаном называючи,
Считали, что их старый список точен.

А может быть, нашли для утешения
Семью? Ну что ж, таких семей немало.
Ей все-таки послали приглашение —
В Италию приедут сын и мама.

Состав с международными вагонами
Подходит к Риму.
Встреча на вокзале,
И юноша с танкистскими погонами
Ведет вдову героя в темной шали.

Седые рыцари Сопротивления
Подходят к русской матери в печали
И говорят, избыв свои сомнения:
«В танкисте Поэтана мы узнали».

Я эту встречу повидал воочию,
Стоял в толпе, от гордости немея.
И вам про Форум, Колизей и прочее
Сегодня рассказать я не сумею.

Земли полоска узкая
На склоне сопки — странная:
Березка эта русская,
А та вот иностранная.
Пусть обе равно стелются
Узластыми суставами,
Но здесь два мира делятся
Шлагбаумом и заставами.

Весь в прошлогоднем снеге я,
Дневною ночью пасмурной
Иду пешком в Норвегию
С тем самым
                      красным
                                      паспортом.
Иду сквозь слякоть скверную,
Подхлестнутый порошею,
Из области — в губернию,
Из будущего
В прошлое.

Прощаюсь
С пограничником,
Здороваюсь
С полицией.
Совсем в другом обличии
Переступал границы я.
И это очень здорово —
Торить тропинку старую
Тогда —
Парламентерами,
Теперь —
В парламентариях.

Весной еще не пахнет...
Но
В себе я май воспитываю.
Иду
В пальто распахнутом,
Иду
С душой открытою.

Было все это далеко-далеко.
Берег фиорда. Пейзаж иностранный.
Темная кузница возле потока,
Крашенный суриком дом деревянный.
В хмурые горы уходит дорога.
Серые скалы да розовый вереск.

В долгом раздумье стою у порога,
Хоть и не заперты легкие двери.
Встречусь я нынче с норвежкой, той самой,
Что именуется «русскою мамой».
Верю, еще будут созданы саги
Про оккупации страшные годы,
О человеке великой отваги,
Дочери этой суровой природы.

...Скалы стояли в морозном полуде.
Был огорожен фашистами берег.
Пригнаны были советские люди —
Узники, пленники — в лагерь под Берген.

Тяжко пришлось им, бойцам непокорным,
Их убивали — но только не пулей,
Холодом белым
Да голодом черным.
Но не согнули их!
Нет, не согнули!

Вдруг появилась откуда-то помощь:
Чьи-то — видать материнские — руки
Хлеб разложили в крещенскую полночь
Там, где их утром погонят на муки.
Кто-то носил им бинты и одежду,
В горькие души вселяя надежду.
Кто-то ходил по поселкам окрестным,
Для заключенных еду собирая.
Имя той женщины стало известно:
«Русская мама»...

Так вот вы какая!
Тихая, строгая, словно сказанье,
Плечи укутаны клетчатым пледом.
Нас усадив, продолжая вязанье,
Старая фру начинает беседу:
«Кофе хотите?»
«Спасибо, не надо!»
«Что вы, так можно норвежку обидеть.
Очень я гостю советскому рада,
Редко теперь вас приходится видеть.
Нас разделяют границы и дали.
Помню: мечтая о вашей победе,
Всем, чем могли, мы друзьям помогали —
Муж мой, и я, и, конечно, соседи».

Тихо мерцают поленья в камине,
Воет в трубе атлантический ветер.
Ждал ли, гадал я на дальней чужбине
Эту чудесную женщину встретить?
Тут у меня на душе заштормило
Так, что озноба унять не могу я:
Правда, все добрые матери мира
Очень похожи одна на другую?
Что замолчал, загрустил переводчик,
Русский язык изучавший в Дахау?

Старая фру вспоминает про дочек:
«Трудно мне... Может быть, мать я плохая.
Три мои дочки противиться стали,
Мать осуждали спокойствия ради.

Сердце от этого вечно в печали —
Наша семья и поныне в разладе.
Гостю я все рассказала, пожалуй,
Уж извините, что не по порядку.
После победы, когда уезжали,
Русские дали мне эту тетрадку.
Вот посмотрите».

Тетрадку раскрыл я.
Сколько здесь рук расписалось упрямых,
Начаты строки, крутые, как крылья,
Все с обращения — «русская мама».

Русская мама!
Позвольте мне тоже
Несколько слов написать вам на память.
Образа нету на свете дороже,
Я, словно с матерью, встретился с вами.

Только найти бы святые слова мне,
В мужестве вашем великом уверясь...
Розовый вереск, растущий на камне,
Серые скалы да розовый вереск.