Евгений Долматовский - Товарищ мой

Для меня неожиданно ново,
Что Дунай не совсем голубой,
А скорее он цвета стального
И таков при погоде любой.

Лишь апрельская зелень сквозная
Отражается в темени вод.
Мимо пляжей и дач по Дунаю
Самоходная баржа плывет.

Вижу трепет советского флага
Над осевшею низко кормой.
Ровно дышит река-работяга,
Не замерзшая прошлой зимой.

Очень ласково, тихо и мирно
Борт смоленый ласкает волна.
«Что везешь из дунайского гирла?»
«Золотистые тонны зерна».

От избытка мы делимся, что ли,
Или русским нужны барыши?
Нет! Слилось ощущение боли
С широтою советской души.

Пусть враги за кордоном клевещут,
Отравляя эфир и печать.
Есть в семье очень сложные вещи,
Только братья их могут понять!
Мы дружить не умеем иначе,
Не бросаем на ветер слова!

...Слева, справа — нарядные дачи,
Берега, берега, острова,
Санаториев белые крылья
И мячей волейбольных полет...

Что поделать со страшною былью?
Пусть скорее быльем порастет!

...А на барже матросская женка
Что-то тихо поет про свое,
На мешки примостила ребенка
И в корыте стирает белье.

Средь пальм, к прибою чуть склоненных,
Как бы придя из детских снов,
Живут слониха и слоненок.
Как мало в Африке слонов!

Почти что все они погибли,
Остались эти сын и мать.
А как их истребили,
Киплинг
Вам может объясненье дать.

Лелеют серого слоненка,
Следят, чтоб он не занемог,
И мажут яркою зеленкой
Царапины на тумбах ног.

Над ним две школы взяли шефство.
Свежи бананы и вода.
Он во главе народных шествий
Шагает, хоботом водя.

На конференциях и съездах
В президиум ведут его,
Из рук начальства сахар ест он,
Увеселяя торжество.

На сцене топчется упрямо —
Его не просто увести.
И не нарадуется мама,
Что сын ее в такой чести.

Африканское небо в алмазах.
Занесла меня нынче судьба
В знойный мир нерассказанных сказок,
В окружной городок Далаба.

По дорожным змеиным извивам
Мчит автобус быстрей и быстрей.
Приглашенные местным активом,
Мы въезжаем в квадрат фонарей.

И сначала видны только зубы
Да неистовой страсти белки.
Эти люди мне издавна любы,
Как свобода и правда, близки.

Приглядись, как тверды и упрямы
Очи здешних парней и девчат.
И тамтамы, тамтамы, тамтамы,
Барабаны-тамтамы звучат.

Все ясней, все отчетливей лица
Проступают в тропической тьме.
В быстром танце идет вереницей
Детство, с детства знакомое мне.

Наяву это все? Иль во сне я
Пионерский салют отдаю?
В красных галстуках пляшет Гвинея,
На дорогу выходит свою.

Ожил здесь барабанщик, тот самый,
Что в сражениях шел впереди,
И тамтамы, тамтамы, тамтамы,
Как геройское сердце в груди.

Чуть спружинены ноги в коленях
И оттянуты локти назад.
В даль времен, и племен, и селений
Пионерский уходит отряд.

Проложили им путь сквозь века мы
В звонкий круг африканской весны,
И тамтамы, тамтамы, тамтамы
Всей планете сегодня слышны.

Я в первый раз живых плантаторов
Увидел, будь они неладны,
Вчерашних королей экватора,
Банановых и шоколадных.

В отеле маленьком под пальмами,
В тишайшей голубой саванне
От криков их всю ночь не спали мы:
Они резвились в ресторане.

Вопила дьявольская музыка,
Весь дом, как бы в припадке, трясся.
Под их ругательства французские
Я встал и вышел на террасу.

Мужчины в шортиках с девицами,
Растрепанными и худыми,
С остановившимися лицами,
Танцуют в сигаретном дыме.

Они кривляются под радио,
Бездарно подражая черным.
Здесь эта музыка украдена
И изуродована к черту.

А на диване перепившийся,
С прической, лоб закрывшей низко,
Король банановый, типичнейший,
Каких рисуют Кукрыниксы.

Еще карман хрустит валютою,
Еще зовут его «патроном»,
Но ненависть народа лютая, —
Как бочка с порохом под троном...

И так вот до рассвета позднего
Они орали, жрали, ржали,
Под апельсиновыми звездами
Свой век в могилу провожали.

Уже восток в лиловых трещинах,
Уже туман поплыл в низины.
Идут мимо отеля женщины,
Неся на головах корзины.

Идут красивые, веселые,
Переговариваясь просто.
Плывут фигуры полуголые,
Изваяны из благородства.

Тряслась терраса дома пьяного,
И от суровых глаз прохожих
Я отступил за куст банановый:
Мне стало стыдно белой кожи.

Не удалось мне встретиться с Вами,
Но образ Ваш ночью и днем со мной.
В рубашке с короткими рукавами,
С руками, скрученными за спиной,
Стоите Вы, голову вскинув гордо,
Вложив в презренье остаток сил,
В пробитом пулями кузове «форда»,
А может, то нами подаренный ЗИЛ...

В Тисвильский лагерь везут премьера,
Которым будет гордиться век.
Большая печаль и огромная вера
 Светятся в щелках распухших век.
Еще страшнее, чем стон ребенка,
Молчанье раненого бойца.
Как ток, проходит трагедия Конго
Сквозь наши познавшие боль сердца.

Мне горько, что этой беды причина
Сердечность Ваша и добрый нрав.
Не раз история нас учила:
Нельзя быть мягким, когда ты прав.
У наших врагов, у продажных бестий,
Нет сердца. Нельзя их щадить в борьбе.
А Вы, черный рыцарь высокой чести,
Наивно судили о них по себе.

Известны миру полковники эти,
Хозяин один их берет внаем.
Они и в Венгрии и в Тибете
Нас в землю закапывали живьем.
Прикрывшись Вашим восторгом детским,
Они затаились, портфели деля,
Когда Вы в парламенте конголезском
Бельгийского прокляли короля.

Зачем были митинги на дороге,
Когда Вы ехали в Стэнливиль?
Бандиты подняты по тревоге,
Клубится погони красная пыль.
Следы танкеток вокруг — как шрамы,
Исправно выслуживается лакей.
В Брюссель и Нью-Йорк текут каблограммы:
Заданье выполнено. О’кэй!

Тюрьма — резиденция Ваша сегодня,
Терзает Вас голод и влажный зной,
И все же Вы в тысячу раз свободней,
Чем те, кто Вам руки скрутил за спиной.
Тисвильский узник в раздумье замер.
Держитесь! Истории ход таков —
Проверьте замки у тюремных камер,
Они сгодятся для ваших врагов.

Колониальный строй уже в агонии,
Лев стал беззуб и дряхл, все это верно.
Но мы с тобой пока еще в колонии
И чувствуем себя без виз прескверно.

Нас пятеро. Мы первые советские,
Ступившие на этот берег душный.
Аэродром. За ним лачуги ветхие,
И вид у пальм какой-то золотушный.

Встречает нас чуть не эскорт полиции.
Достойны ль мы подобного почета?
Черны мундиры, и чулки, и лица их,
И тут же штатских агентов без счета.

Недюжинное рвенье обнаруживая,
Один из них, картинно подбоченясь:
«А ну-ка, покажи свое оружие!» —
Бросает, мне, выпячивая челюсть.

Обидно за него, сержанта черного,
Такую злобу вижу здесь впервые.
Откуда это исступленье чертово?
Поверят ли в Москве, что есть такие?

Чего скрывать? В дорогу взял, конечно, я
Опасные свои боеприпасы:
Ему я предъявляю ручку вечную
С пером в броне из голубой пластмассы.

Смотри, гляди, мое оружье — вот оно.
С ним три войны прошел, четыре стройки.
Оно не куплено, оно не продано.
Как пули в цель, должны ложиться строки.

Средь полицейских агентов сумятица,
Не ожидали, что мы примем вызов.
Сержант наемный неуклюже пятится
И в наши паспорта штампует визы.

Полиция и явная и тайная
Стоит вокруг него угрюмой кучкой. .
..Еще неделю править здесь Британии.
Вот так мы и запишем
Вечной ручкой.