Евгений Долматовский - Товарищ мой

Протяженный, низинный и горный,
Этот край среди прочих примет
Повторил коромысло по форме —
Далеко не военный предмет.

Да и вам эта карта знакома.
И хотя, господин президент,
Есть известье из Белого дома —
Вы на отдыхе в данный момент,

Я письмом из Ханоя нарушу
Ваш и так ненадежный покой.
Рвется все, что на сердце, наружу,
Дипломат из меня никакой.

Днем и ночью бомбят ваши парни,
Но хочу в первых строках письма
Вас порадовать:
Вы — популярны,
Во Вьетнаме известны весьма.

Ваше имя здесь все повторяют,
Лишь о вас здесь народ говорит:
«Джонсон» вылетел,
«Джонсон» стреляет,
«Джонсон» падает,
«Джонсон» горит.

И останетесь вы знамениты
Тем, что вляпались в эту войну,
Что две тысячи «джонсонов» сбиты
(Те, что живы,— конечно, в плену).

Осторожно!
Земля эта жжется,
Прикасаться не следует к ней.
Ну, а то, что под кличкою «джонсон»
Нынче каждый из ваших парней, —

Это все уже было однажды,
Как потом — Нюрнбергский процесс,
И звался одинаково каждый,
Кто чужое захватывать лез.

Был немного наивен я раньше,
Но в Ханое молчать не могу.
Как вам спится в Техасе, на ранчо,
В воскресенье в семейном кругу?

Я слыхал, что вы набожны очень.
Вспоминайте, молясь по утрам:
Именуется «джопсоном» летчик,
Разносящий костел или храм.

Хватит!
Я понимаю, что лишне
Президента стихом донимать.
Только в этом послании личном
Я хочу пожалеть вашу мать,

Это будет уместно, пожалуй,—
Горю не посочувствовать — грех,
Вот скольких сыновей нарожала,
И оплакивать надо их всех.

Извините за грустные мысли,
Но я должен добавить еще,
Что страну эту, как коромысло,
Поднимает весь мир на плечо.

Как позвоночник —
Сквозь весь Вьетнам
Дорога номер один.
Пылают деревни по сторонам.
Обгон. Давай погудим.

В опасную зону меня несет
Среди мезозойских глыб
Железный ульяновский вездеход,
Который зовется джип.

Сиденья и поручни горячи,
Пыль солона на вкус.
Как малые спутники, светлячки
Берут параллельный курс.

Не новая тема — выбор дорог,
Но выбрать себе маршрут,
По правде сказать,
Не всегда я мог
Такой, чтобы в меру крут.

Дорога нас выбирает порой.
Мечты о покое — в прах!
И выясняется, что герой —
Трус, победивший страх.

И только себя не жалевший прав!
И вмиг исчезает сон,
Когда под колесами —
Переправ
Бамбуковый ксилофон.

Товарищ жизнь
И гражданка смерть,
Мы вас в дыму разглядим.
Испытан бомбами каждый метр
Дороги номер один.

Пути безопасней, должно быть, есть.
(В огонь? Ищи дурака!)
Но слишком долог будет объезд,
А жизнь ведь так коротка.

И кажется мне
В смятении чувств,
Что с юности
До седин
Я еду, шагаю, ползу и мчусь
Дорогой номер один.

Ночной аэродром Залам.
В руках друзей цветы, винтовки.
Печаль с тревогой пополам —
Конец моей командировки.
Теперь Китай перелетишь,—
Тьфу-тьфу, не сглазить! —
Будешь дома...
Да вот и здесь сегодня тишь
И не бомбят аэродрома.

Опять мне в жизни повезло.
Зачем же сердце дышит глухо?
Допустим, было тяжело,
Но завтра — хуже заваруха.
А как же это без меня?
А как же я без вас, в покое,
Моя вьетнамская родня,
В земле или воде — по пояс?

Отлет!
На паспорте — печать,
Но время так неловко длится.
Молчат привыкшие молчать
Советские специалисты.
Я вашим женам позвоню,
Скажу, что живы и здоровы.
А то, что десять раз на дню
Тревога,—
Ясно — им ни слова.

Китаец к небу подрулил,
И мы взлетаем в брюхе «ила».
Он беззащитен и уныл,
Как муха, влезшая в чернила.
А на душе светлым-светло
Ото всего пережитого:
Там, в джунглях, вновь ко мне пришло
Огнем пропитанное слово.

Прощай, воюющий Вьетнам!
Мой кислород — твои победы.
Я напишу тебе.
Ведь нам
Вовек не оборвать беседы.

Я стою в раскаленной толпе португальцев,
Слышу голос оратора, жесткий, как жесть.
Поднимаю рогатку раздвинутых пальцев,
Повторяя за всеми торжественный жест.
Вилкой вверх указательный палец и средний
Образуют латинскую литеру V,
И она вместе с красной гвоздикой победной
Строит граждан в колонны, встает во главе.

Так два пальца раздвинуты не для обета —
Колокольный притих и рассеялся звон.
Эта буква — Виктория.
Это Победа!
Революцию празднует Лиссабон.
Демонстранты, шумны, веселы и ершисты,
Митингуют опять от зари до зари.
Я боюсь вашей радости!
Как бы фашисты
Не проникли в нее, чтоб взорвать изнутри.

До последних пределов натянуты нервы.
Враг свободы угрюмо за вами следит.
Он близ Порто проводит морские маневры,
Он, блокадой грозя, прекращает кредит.
А у вас руки подняты,
Пальцы разжаты.
Так Виктория ваша не будет сильна.
Вразнобой, кто куда, призывают плакаты,
Буква V над толпой.
Буква V на стенах.

Этим жестом мир ваших друзей озабочен:
Не подвел бы Виктории символ и знак.
Вместо пальцев раздвинутых нужен
Рабочий,
Грозно поднятый над головою кулак!

Мой друг, седой товарищ Жоакин.
(Мне кажется, все коммунисты седы...)
Со слов его я записал, каким
Был в Лиссабоне первый день Победы.

Жестикулируя, он рассказал,
Как майской вестью улица бурлила.
Понятно, что диктатор Салазар
Расстроен был падением Берлина,

Но вынужден с улыбкою кривой
Дозволить этой неразумной черни
Проститься со второю мировой
Войною
На проспектах в час вечерний.

Сквозь электрический горячий мрак
Несли прилежно агенты охраны
Надменных Штатов многозвездный флаг,
Владычицы морей усатый флаг
И сине-бело-красный флаг Марианны.

Сейчас их пронесут перед дворцом...
Но мы-то понимали,
Мы-то знали,
Кто стал Победы истинным творцом,
Какое над Берлином реет знамя.

И я тогда пристроился легко
К трем агентам, улыбкой сбитым с толку,
И поднял к небу голое древко —
Ни кумача, ни бархата, ни шелка —

Три флага
И один пустой флагшток,
Как будто знамя искромсали пули,
Как будто в каждый красный лоскуток
Свою надежду люди завернули.

Я знаменосцем чувствовал себя,
На верность присягал живым и павшим.
А на древке,
Невидимый,
Сиял
Тот флаг, что на рейхстаг взносили ваши!

А после — новых десять лет тюрьмы,
А после — новых двадцать лет подполья.
А все ж тогда соединили мы
Победу вашу со своею болью!

Седые португальские глаза
И черные от кандалов запястья.
— С того момента,— Жоакин сказал,—
На тридцать лет я мужеством запасся.