Юрий Вейнерт - Злые песни Гийома дю Вентре

Взлетать всё выше в солнечное небо
На золотых Икаровых крылах
И, поражённому стрелою Феба,
Стремительно обрушиваться в прах.

Познать предел паденья и позора,
На дне чернейшей бездны изнывать, —
Но в гордой злобе крылья вновь ковать
И Смерть встречать непримиримым взором…

Пред чем отступит мужество твоё,
О, Человек, — бессильный и отважный,
Титан — и червь?! Какой гоним ты жаждой,
Какая сила в мускулах поёт?

— Всё это жизнь. Приняв её однажды,
Я до конца сражаюсь за неё.

Осенний ветер шевелит устало
Насквозь промокший парус корабля.
А ночь темна, как совесть кардинала, —
Не различишь матроса у руля.

Далёко где-то за кормой — земля.
Скрип мачт, как эхо арестантских жалоб.
Наутро Дуврские седые скалы
Напомнят мне про милость короля…

О, Франция, прощай! Прости поэта!
В изгнание несёт меня волна.
На небесах — ни признака рассвета,
И ночь глухим отчаяньем полна.

Но я вернусь!.. А если не придётся —
Мой гневный стих во Францию вернётся!

Нет-нет, твои не стёрлись поцелуи…
Когда я вспоминаю жребий свой,
Не ненависть врагов меня волнует,
Не злобный рок, а наши дни с тобой.

Сквозь шторма рёв, сквозь смерч рапир и молний
Так ярок свет твоих далёких глаз!
Поток времён бессильно пенит волны,
И Смерть сама склоняется безмолвно

Пред счастьем, что приснилось только раз.
Нимб славы мне здесь, на Земле, не нужен.
Но пусть посмертным вызовом Судьбе,—
Когда поглотит мрак загробной стужи,—

Пусть светит в небе ярче звёзд-жемчужин
Последний мой сонет: он — о тебе!

Я болен сплином, модным в этих странах:
Меня томят туманы, и тоска,
И томность бледных рыжих англичанок,
Как палка, длинных, плоских, как доска…

Я как-то заглянул от скуки в «Глобус» 20):
Битком набиты ложи и балкон!
Жрец — в стихаре, в камзоле — Аполлон;
У них бочонок — трон, ведро — колодец…

Я англичанами по горло сыт.
Их чопорный язык, их чванный вид,
Их лошадиный хохот — хуже пытки.

Прощай, мой ангел. Пусть я грустен, пусть!
Лишь бы тобой не завладела грусть:
Люблю. Люблю! — хоть жизнь висит на нитке.

Я не завидую тебе, поэт!
Когда бы лавры мне служили целью,
Я б не писал стихов — ни в час безделья,
Ни в час тоски, когда исхода нет.

Не мнишь ли ты, что озарит потёмки
И в памяти людской оставит след
Твой тонкий, твой изысканный сонет?
А что, коль злопыхатели-потомки

Иную вспомнят из твоих ролей:
Кого христианнейший из королей,
Палач, герой парижского пожара,
Имел в наставниках? — Ах, да: Ронсара!..

…Я пошутил. Ведь не дурак народ,
Ты прав — и будет всё наоборот…

Мороз начистил лунный диск до блеска,
Рассыпал искры снег по мостовым.
Проснётся Вестминстер совсем седым,
А львы у Темзы — в серебристых фесках.

Святого Павла разукрасил иней,
Преобразил трущобы в замки фей.
Немые силуэты кораблей
Окутаны вуалью мглисто-синей.

Биг-Бен спросонья полночь пробубнил —
Я всё бродил по пристани в печали,
Рассеянно сметая снег с перил…

Я неминуемо замёрз бы там,
Когда бы кровь мою не согревали
Любовь к тебе — и ненависть к врагам.

Ворчал апостол у преддверья рая,
Но я толкнул нетерпеливо дверь:
«Заткнись, старик! Я — дю Вентре, ты знаешь?
И я всего на миг сюда, поверь!»

Как пели ангелы вкруг Бога звонко!
И каждый кланялся, и каждый льстил…
Взглянув на всё, я тихо загрустил
О Франции, бургонском, о девчонках…

Увидел Бог: «Да ты судьбе не рад?!
Сакр-кер! Желаешь прогуляться в ад?
Уж там тебя покорности научат!»

— О нет. Господь! Здесь прямо… как в раю!
Ей-богу, счастлив я!.. Но всё же лучше
Вернусь-ка я во Францию мою!

В такие дни, гнетущие, как камень,
Часами я сижу перед окном,
Измученный туманом и дождём,
Свинцовый лоб сжимая кулаками.

Тоскую. Писем нет. И нет Агриппы —
Мне не с кем ни дружить, ни воевать.
Лишь изредка заходит пьяный шкипер:
Его хандра — моей тоске под стать.

Ему не по нутру мои сонеты —
Мы с ним молчим и мрачно глушим ром.
Агриппа, друг, пойми: тебя здесь нету,
И некого мне обзывать ослом.

В такие дни — считай меня пропащим…
Писал бы ты, vieux diable 21), хоть почаще!

Пусть принесёт сорока на хвосте
Из дальней Англии мои остроты —
Они скупы, они совсем не те:
Смеюсь лишь над собой, и то — для счёта

Пусть пересмешник-дрозд, залётный гость,
Треща и щёлкая у окон Ваших,
Вам передразнит желчь мою и злость —
Посмейтесь… и поплачьте над вчерашним

Я так любил Вас!.. На закате дней
Тоске не выжечь память едким дымом!
Так пусть хоть птицы, пролетая мимо,

О верности, о нежности моей —
Отчизне скажут и моей любимой:
Сейчас люблю их в сотни раз сильней!

Сокровища моих воспоминаний
Не погрузятся в Лету небытья,
Не растворятся в лондонском тумане…
Моя Гасконь! — Нет: Франция моя!

Стихи мои — лишь эхо волн Бретони,
Шурша, кладущих завитки гребней
На прибережья жаркие ладони…
Что на земле дороже и роднёй?!

Как позабыть мой город — мой Париж,
Изящный, легкомысленный и страшный;
Наваррских гор задумчивую важность,
Гасконских утр серебряную тишь!

Горька судьба, и горек хлеб изгнанья.
Но горше их — мои воспоминанья…

Завёл меня мой шкипер в цирк бродячий.
Глазея в клетки, я зевал до плача.
«Вот кобра. Ядовитей не сыскать!»
— А ты слыхал про королеву-мать?

«Вот страус. Не летает, всех боится».
— Таков удел не только данной птицы.
«Узрев опасность, прячет нос в песок».
— И в этом он, увы, не одинок!

«Вот крокодил, противная персона:
Хитёр и жаден.» — Вроде д'Алансона…
«Гиена. Свирепеет с каждым днём!»
— А ты знаком с французским королём?

Пойдём домой! Напрасно день потерян.
Поверь мне: в Лувре — вот где нынче звери!

Огонь в камине, бросив алый блик,
Совсем по-зимнему пятная стены,
Трепещет меж поленьев — злобный, пленный.
И он к своей неволе не привык.

Во Франции — весна, и каждый куст
Расцвёл и пахнет трепетным апрелем.
А здесь в апреле — сырость подземелья,
Мир вымочен дождём, и нем, и пуст…

Лишь капель стук по черепицам крыши
Звучит в ночи. И сердце бьётся тише —
Смерть кажется желаннейшим из благ…

Нет, не блеснуть уж вдохновенной одой:
Родник души забит пустой породой.
…И лишь рука сжимается в кулак.

В семнадцать лет кто хочет умереть?..
Я думал: что мне лавры Ариосто 22) —
Я гений сам! Я проживу лет до ста,
А там посмотрим, стоит ли стареть.

От дураков и слишком умных прячусь
В седой парик, в грим старческих морщин,
Чтобы никто, имущий власть и чин,
Не разгадал вовек моих чудачеств.

Жизнь исчерпав, свершу метаморфозу:
Приму глубокомысленную позу
И — бронзой став — издам последний вздох.

…Сейчас мне двадцать. Я б хотел случайно
Исчезнуть — так, чтобы осталось тайной,
Под чьим забором блудный бард издох.