Габриэла Мистраль - Избранная проза
Перевод Т.Балашовой
Спрячь меня
Спрячь меня, чтобы никто не смог найти. Спрячь меня так, как ствол дерева прячет смолу, -- и по вечерам я буду источать аромат, и, словно капля деревенской смолы, смягчающей кору, сделаю тебя более нежным; а люди даже не смогут догадаться, откуда взялась эта сладостная нежность...
Без тебя я становлюсь некрасивой, ненужной, словно вещь, оставленная не на своем месте, безжизненной, словно поникшие корни растения, брошенного на землю.
Как жаль, что я не могу уподобиться маленькому миндальному ядру в глубине косточки!
Дай мне лишь каплю твоей крови, и я останусь на твоей щеке, подобно яркой крапинке на виноградном листе. Дай мне снова ощутить твое дыхание, и я расположусь на твоей груди, пойманная в сети твоего сердца; затем вылечу на простор, чтобы вернуться вновь. В этой игре я проведу всю жизнь.
Перевод Т.Балашовой
Цветок с четырьмя лепестками
Когда-то душа моя была подобна огромному цветущему дереву, в листве которого наливалось соком множество плодов. Стоило взглянуть на меня, и рождалось ощущение полноты жизни; а поющие стаи птиц в моих ветвях приводили всех в пьянящий восторг.
Затем возник некий куст неопределенной формы, крона его была менее пышной, чем у того дерева, но он еще источал аромат смолы.
Сейчас перед вами -- цветок, маленький цветок с четырьмя лепестками. Имя первого лепестка -- Красота, второго -- Любовь, а это почти одно и то же; третий зовется Печалью, последний -- Милосердием. Так, один за другим, раскрывались лепестки цветка, и других лепестков у него не будет.
Все мои лепестки окрашены кровью, ведь Красоту я познала через страдание, Любовь моя обернулась мукой, а Милосердие рождено болью.
В день нашей первой встречи я была ветвистым деревом, а теперь, в этот сумеречный час, если ты захочешь снова разыскать меня, то возможно, просто пройдешь мимо, так меня и не узнав. Прикованная к земле, я долго буду смотреть в тишине, следя за выражением твоего лица, чтобы понять, способен ли ты удовлетвориться всего лишь одним цветком, легким и быстротечным, как слеза. Если замечу огонь гордыни в твоем взгляде, то позволю тебе уйти к другим, большим и красивым деревьям. Ведь тот, кому я разрешу остаться со мной, в этой земной пыли, должен быть смиренным и покорным, храня верность пусть непродолжительному, но яркому свету: в нем должны угаснуть все порывы и страстные желания, кроме одного -- остаться в вечности, припав щекой к земле, касаясь меня губами, -- забыв обо всем на свете!
Перевод Т.Балашовой
Тень
Выйди вечером в поле -- пусть на траве останутся твои следы, и я последую за тобой. Ступи на привычную тропинку, ведущую к золотой тополиной аллее и пройди этой аллеей до фиолетовых предгорий. Постарайся слиться с этим миром, поглаживая стволы деревьев на пути, чтобы они возвратили мне твою ласку, когда я отправлюсь следом. Ведь на этой земле, населенной людьми, я больше никогда не смогу тебя встретить.
Перевод Т.Балашовой
Если наступит смерть
Если случится, что тебя ранят, не бойся позвать меня. Позови меня, где бы ты ни находился, даже с ложа позора. И я приду к твоей двери -- пусть все дороги покроются колючими шипами -- меня ничто не остановит.
Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой, будь он сам Господь Бог, поправлял подушку у твоего изголовья.
Я сохраняю себя, чтобы оберечь от дождей и непогоды твою могилу. Я оставляю ладонь на твоем лице, чтобы ты не видел этой страшной тьмы.
Перевод Т.Балашовой
Майорка I
Туристы из Латинской Америки прекрасно себя чувствуют в Барселоне, потому что это -- большой город, город в том пугающем меня смысле, какой обрело это слово благодаря современному Нью-Йорку. Вот почему я с тоской гуляю по людной Рамблас, вспоминая маленькие старинные города. И едва в глубине этой знаменитой барселонской улицы вдруг блеснет море, я говорю себе с радостным вздохом: "Сегодня мы уезжаем на Майорку!"
К ночи мы уже на пароходе, и наше плавание кажется мне бегством. Мои барселонские друзья сказали на прощанье: "В Пальме не задерживайтесь, осмотрите все и сразу -- в Вальдемосу, отдыхать. Пусть глаза ваши насытятся влажной синевой Средиземного моря, не то их обожжет Кастилия..."
Рассвет встречаем уже в Пальме. Вот он, берег, весь в лодках, сонно уткнувшихся в песок после прилива. Входим в ослепительно белый город, о котором Русиньоль сказал однажды: "Когда с небес вы смотрите на землю и вдруг видите белое, совершенно белое пятнышко, не спрашивайте, что это такое, потому что это -- Пальма-де-Майорка!" Мы проводим в городе три дня. В память западает благородный собор, парк и средневековый замок среди чудесных сосен. Сосны стоят в тишине, никаких туристов, и мне остается лишь благодарить хмурый день, который отпугнул вездесущих англичан и дарит нам с тихой щедростью смолистый сосновый запах...
Посетив могилу Рамона Люля, мы вышли на главную площадь, где я будто читаю страницы его жизни. Площадь пополнится деревенским людом, в основном загорелыми "paesos" {крестьяне - майорк.}, которые приезжают сюда за покупками из Сольера и Мирамара, расположенных по соседству. Гуляя по городу, я нет-нет и загляну тайком в уставленные цветами патио богатых особняков.
Но главная цель нашей поездки вовсе не Пальма, и мы покидаем этот город ранним утром. Перед глазами равнина в дымке тумана, по которой тянутся и тянутся посадки миндальных деревьев -- километры за километрами. Я мысленно представляю себе весну на Майорке, которую -- увы! -- не застала. "Ее можно сравнить лишь с порой цветения сакуры в Японии", -- говорит мне один майоркинец. Есть в году лишь две недели, когда уроженец Майорки, живущий постоянно на полуострове, вдруг чувствует -- если он не забыл о родном крае -- что ему невмоготу, что в него гвоздем вонзается тоска и тогда, повинуясь внутреннему голосу, он4 бросает все и спешит на остров, чтобы прожить там эти пятнадцать сказочных дней, когда миндаль в полном цвету. В такую пору Майорка вся розовая и легкая, как нежный росток, кажется, ее можно подхватить на руки и поиграть с нею в наипрозрачнейшем воздухе. Захоти мы, как некоторые, без труда заработать деньги на красоте этого острова, непременно бы отправили телеграммы и в Англию и во Францию вот с таким текстом: "На Майорке зацветает миндаль". Но Майорка, как благонравная супруга, и себя напоказ не выставляет. Значит, те, кто приезжает сюда погостить, не должны устраивать вокруг нее ярмарочную суету.
Теперь пейзаж становится другим, исчезают мягкие линии: мы то подымаемся, то опускаемся по крутым склонам. В ущельях сонно лежит оголенный туман. Но вот горы позади и наш автомобиль будто с разгона въезжает в ясное погожее утро. Настал черед оливковым рощам, и сразу с радостным волнением начинаешь думать о Рубене Дарио. Мысли об этом поэте уже не отпускают... "Пилар, оливы под твоей рукою..." Пилар, она еще жива, а человека с индейской кровью, который воспел ее в этом стихотворении, потеряли все -- и она, и мы... Вот выглянули башни Картезианского монастыря, значит мы уже в Вальдемосе. Гостиницы здесь бедные, они не могут привлечь туристов ни медными брасеро, ни беседой с аргентинцами за общим длинным столом.
В обеденном зале я радостно улыбаюсь при виде красивого старинного брасеро. Но хозяйка гостиницы -- редкий случай, ничего подобного я не встречала! -- будто не замечает меня. Эта медлительная молчаливая женщина вовсе не старается расположить к себе клиентов и не расписывает красоты острова Майорка словами из туристического путеводителя.
Все местечко можно охватить в полвзгляда: две улицы, остальное -- овцы, рассыпавшиеся по склонам гор. И над всем главенствует Картезианский монастырь, похожий на каменное божество с усталостью на благородном челе.
Мы свернули с дороги к оливам. Пейзаж поистине греческий: оливковые деревья и ослепительно синее море. И так до самого Мирамара. Целый час мы идем сквозь какую-то обволакивающую тишину, она словно масло, что течет здесь по жилам земли... Как это несхоже с безжизненным, потусторонним покоем в горах!
Навстречу нам крестьяне с тяжелыми корзинами маслин. Да у этих людей лица моих земляков из долины Эльки -- говорю я моим спутницам, двум мексиканкам.. Хозяева оливковых плантаций возвращаются домой после сбора урожая, беседуя на ходу со своими работниками. Поистине библейская картина!
А вот и знаменитые оливы Пилар. Ветру здесь полное раздолье, и оливковые деревья приняли всевозможные человеческие позы, то благородные, то устрашающие. Морской ветер веками трудился над этими деревьями. Они знают, что такое его варварские лапы, его пощечины и его внезапная ласка... Вот стволы, склоненные, как сборщицы олив, а вот стволы, задумавшие, видимо, избавиться от самих себя, как пустынник Тебайды, что решил избавиться от собственной плоти. А там стволы раздвоенные, точно рассеченные ударом меча, -- два позвоночника, по которым подымается к листьям живительный сок. Стволы мучительно искрученные, как у моего дерева в Патагонии, стволы, изрыгающие проклятья. Спины, поникшие под тяжестью загустевшего воздуха, да и нас пригибает к земле привычная ноша сладостно щемящей грусти.
