Александр Перфильев - Стихи

Стучаться в чужое окошко, зябко ежась слякотным днем,
И ждать, что позволят немножко посидеть перед их огнем…
Разогнуть покорную спину, снять котомку, руки согреть…
Боже, дай усталому сыну все принять, не клясть, и стерпеть …
Все мы, Господи, Твои дети, все согреты одним огнем…
Отчего же мы в окна эти стучимся слякотным днем?

Живет звериное от древних наших предков;
его не смоет в венах кровь веков;
и в каждом есть проклятая отметка —
звериный крик, что глушит тихий зов…
Так жизнь смеется беспощадно едко
над призрачной культурой муравьев…
Пускай горит науки свет вечерний,
пускай дана нам мысли глубина —
таится в каждом Он, Дикарь Пещерный,
— и самка каждому принадлежать должна…
Живет звериное в культурности химерной —
и чашу эту каждый пьет до дна…

Я не хочу влезать насильно в терем к тебе, хотя б желанной и родной. Как больно то, что мы так мало верим тому, что нам дарует свет дневной, и ложно судим по закрытым дверям о равнодушии любимых за стеной.
Кто дал нам право мять чужие души и открывать без спроса тайники, и для того ль даны глаза и уши, чтоб слушать и смотреть излом чужой тоски, бестрепетно и беззаботно руша все то, что мы сочтем за пустяки?
Дает ли нам любовь такое право подстерегать в ночи чужую страсть и, переполнясь злобною отравой, любимую безжалостно проклясть и называть ее рабой лукавой за то, что не с тобой пришлось ей пасть?
Я был и глух и слеп к своим потерям, я знал лишь то, что мне твердила кровь. Увы, мы, как всегда, совсем не верим, что может все простить одна любовь … Я не хочу влезать насильно в терем, пока его ты не откроешь вновь …

Все для них: и Солнце и улыбки
И веселый, яркий шум Весны.
Может быть, они сотрут ошибки,
Те, что нами в жизни свершены.
Боже! Дай взойти им в поле рожью,
Васильками, тысячью цветов,
Не узнав, какому бездорожью
Расточались силы их отцов.
Пусть звучат торжественно и звонко
Детский говор, смех и топот ног.
Потому что в эти дни ребенка
Улыбнулся в небе хмурый Бог.

Богомольная и пьяная,
От экстаза покаяния,
До отчаянья неверия
Ты метешься издавна…
Необъятная, смутьянная,
На кресте богоискания,
С темнотою суеверия —
Это ты — моя страна…
Это ты, порывно дикая,
Русь — монахиня гулящая,
С самогонкой богомолица,
Изошедшая в скорбях.
Не за эту ль скорбь великую
Пречестная Мать Скорбящая
Снизошла к твоим околицам
С Сыном Божьим на руках?

Я всегда, всегда душою с теми,
Кто мне дорог и кого люблю.
Потому что мысль сильней, чем время,
И пространство ей целует стремя —
Ей простор, как в море кораблю.

Только в нашей оболочке бренной
Много силы, гнущей до земли,
И не каждый слышит мыслью пленной
Души тех, томящихся в дали,
И не каждый видит груз священный,
Постоянный, вечный, неизменный,
Что везут с собою корабли.

Говорим презрительно: «мещанское счастье,
Жена, дети, кухня, пеленки …
Но отчего в осеннее ненастье
Детские голоса так звонки?

Говорим испуганно: «Петля навеки!
Копеечные расчеты, вечное корпенье…»
Но отчего в каждом человеке
Смутное к семье тяготенье?

И у каждого бывают такие мгновенья,
Что отдал бы все на свете,
Только бы было это вечное корпенье,
Жена, пеленки, дети…

Подошла, как облачко талое,
Поцелуем коснулась спящего.
Это счастье — такое малое —
Светлее, ясней настоящего.

Ведь в него незаметно вложено
Оправданье несовершонному:
Ты, целуя, простила сонному
То, что будет им уничтожено.

Забывается все бывалое,
Безобразна явь настоящего…
Только счастье малое, малое
Остается на лбу у спящего.

Сколько мне стоило горьких усилий
Сердце зарыть в бытие,
Только нашла ты под кучею пыли
Детское сердце мое.
Но не взяла, а сказала с тревогой:
«Как оно бьется опять!
Этой большою и скорбной дорогой
Мог ты его потерять!
Значит, не тронуто игом советским,
Значит, щадила война,
Если осталось по-прежнему детским,
Так же, как в те времена.»
Я не сумею ответить словами
На нерешимый вопрос,
Как через кровь, через пытки и пламя
Сердце я целым пронес.
Стоит ли трогать минувшие были
Даже во имя твое,
Если забыла ты вынуть из пыли
Детское сердце мое?

Господи! С нашей ли верою
Входить в другие миры?
Этой ли ношей серою
Пачкать Твои шатры?
Пустишь, рожденных вьюгою?
Примешь одетых дерюгою,
Туда, где горят костры?
Мы же убогие, пьяные,
Оставим следы лаптей
Там, где цветы осиянные,
Снежинки Твоих Страстей?
Мы — ж это те топоры,
Крест Твой тесавшие, серые…
Мы же и Ясли с Пещерою
Создали с древней поры…

Верую, Господи, верую!

Огоньки, как звезды на пути.
Дальние гудки, свистки и звоны.
Поезд скорый должен здесь пройти.
Что ему за дело до влюбленных?
Помню я высокую трубу
Укрощенного стального зверя,
И не раз ему свою судьбу
Поручал я, в будущее веря.
Нес меня он к пажитям войны,
Уносил обратно к тихим зорям.
Видел я поля родной страны
В радости, в несчастьи и в позоре.
И теперь сюда меня привез,
Наказав в чужой стране беречься…
Вот под этот самый паровоз
Так светло и радостно улечься!

Сильному — мощь водопада,
Слабым — глухая гать.
Нищему скальду надо
Каждому нежно лгать.

Лгать, чтоб томимые жаждой
Солнечный пили Свет,
Лгать, потому что не каждый
Сын Голубых Планет.

Если ж почувствовать можно
Эту Господню весь
Как же тогда ничтожна
Зависть к счастливым здесь!

Редкому Божья рассада
В жизни расцветит гать…
Значит, смириться надо,
Губы сомкнуть и ждать.

Если днем тоскливо мне и глухо —
Ввечеру не закрываю ставни,
И тогда приходит ночь-старуха
Рассказать о были стародавней.

Припадая тихо к изголовью,
Принося с собою лип цветенье,
Нежность небывалую сыновью
Пробуждая трепетною тенью.

А когда рассветный луч забрезжит,
Прикоснувшись неба кистью тонкой,
Оставляет ночь — седая нежить —
Осужденного на жизнь ребенка.

Опять в зеленых шапках тополя,
Приятна тень от старых лип разлапых,
В июльский вечер их медвяный запах
Вдыхать люблю я, память окрыля.

Не о степных просторах ковыля,
Не о Руси равнинной на этапах,
Не о верблюжьих неустанных лапах,
Измеривших Монголию, пыля.

На отблески полупогасших дней
Моей большой и путаной дороги —
Не женщины любимой профиль строгий —
Встает иное в памяти моей!

Дворцы, ажур моста, Невы изгиб,
Взнесенный в небо шпиль адмиралтейский
И золотистый от цветущих лип
Задумчивый бульвар Конногвардейский.