Александр Перфильев - Стихи

Треплет ветер осенний с деревьев одежду последнюю.
Как стеклянный колпак, придушила небесная твердь.
Мне сегодня казалось, что в церкви, за ранней обеднею
Отпевали какую-то близкую смерть.

За далеких и близких, больных, разлученных с любимыми
Пред вратами священник смирял изможденную плоть.
А в дали за престолом, окутан кадильными дымами
Над Причастною Чашей склонялся Господь.

И Один только ведал, что страждущим нет исцеления,
А плененных судьбою, забывших к любимому путь,
Никакою молитвой, ни пеньем, ни дымом курения
Никому, никогда не вернуть.

Бусинки яркие ангельской выточки
В темных небесных шелках
Боженька держит на тоненькой ниточке
В ласковых, теплых руках.

Внемлет с высокой невидимой лесенки
Старческим ухом тугим, —
Так ли поют колыбельные песенки
Матери детям своим.

Если ж забыла пропеть колыбельную
Чья-нибудь хмурая мать, —
На землю бусы свои ожерельные
Боженька должен ронять.

Каждая бусинка — нежная песенка
Вниз совершает полет,
Словно незримая Божия лесенка
Матери в сердце идет…

Боже, не знающий чисел и времени,
Ты и для нас не жалей
Хмурых, усталых, без роду, без племени
Горних Своих хрусталей…

Бусы бросай в одинокие спальные
Взрослым младенцам Своим,
Мы отдадим эти бусы хрустальные,
Детям чужим отдадим…

Тем, кто умеет пройти по калиточке
В детскую душу впотьмах, —
Дороги бусы на тоненькой ниточке
В ласковых Божьих руках…

Было в комнате глухо, темно…
Падал снег на железный карниз.
И тебя поманило окно
В сумрак ночи, настойчиво вниз…

Что тебе показалось в окне,
Чей увидела пристальный взор?
Или может быть, к синей волне
Ближе путь через каменный двор?

И когда я тебя от окна
На руках, как ребенка, унес,
Ты сказала: «Оставь, я больна,
И меня освежает мороз.»

Было это тогда … или, нет,
Я не знаю, не помню, забыл.
Не сердись, это может быть бред,
Мозг случайный кошмар отразил…

Только знай, через год, в этот день
Так же снег разукрасит карниз,
И твоя легкокрылая тень
Позовет одинокого вниз…

Глянет полночь в немой ворожбе,
Улыбнется морозный простор,
И пойму, что к далекой, к тебе —
Путь один — через каменный двор…

Случилось это так давно когда-то…
Был разговор необъяснимо груб,
И вдруг мой лоб смущенно виновато
Ты обожгла прикосновеньем губ.

И сразу в сердце что-то оборвалось,
И в ту минуту ясно стало мне,
Что ты нарочно в чем-то сознавалась,
В какой то не своей вине.

Все это было так давно когда-то:
Воспоминанья стерлись, может быть, —
Но то, что ты совсем не виновата —
Я не могу тебе простить.

Как больную свою ошибку,
Как далекий бессвязный миф,
Вспоминаю твою улыбку
И дрожащий гитарный гриф.

И, как рану от острой бритвы,
Что в глубоком шраме жива,
Вспоминаю святей молитвы
Твоих грустных песен слова.

Может быть, раздумье проснется
И в твоем светло-синем дне,
И из темных глубин колодца
Встанет остро мысль обо мне.

То тогда, на гитарном грифе,
Отгоняя раздумья прочь,
Помолись о бессвязном мифе,
Отошедшем в глухую ночь.

Мы Ясли и Крест Твой тесали,
Мы рыли пещеру Твою, Рождались,
Любили,
Брели,
Умирали,
И в сумерках верили,
В сумерках знали:
Разбойник с Тобою в раю.
О Боже! Чьи ж муки суровей —
Твои, иль пространства веков?
За каждую
Каплю
Пречистыя
Крови
Мы отдали много долгов:
За каждую
Судоргу
Сдвинутой
Брови
Мы дали, даем и дадим еще внове
Мильоны безвестных Голгоф.

Я волк степной, отбившийся от стаи —
брожу один, бродяга из бродяг, с звериною опаской избегая тех
мест, где люди теплят свой очаг, и, весь насторожившись,
отмечаю в степи глухой свой каждый малый шаг.

Ты не дал мне, Господь, моей жаровни, куда б я
мог подбросить горсть углей, чтоб сердце билось чаще
и неровней и кровь переливалася алей, и не дал силы
видеть хладнокровней чужой уют и жен чужих людей…

Ночь трепетное кружево простерла, окутав в темный
траур небосклон. Мой мозг язвят назойливые сверла:
всяк должен помнить жизненный закон и беспощадно
грызть другому горло за свой уют, тепло и ласку жен.

И каждый зверь, и каждый твердо знает, что он —
один, а все кругом — враги, и весь насторожившись,
отмечает звучащие поблизости шаги. Я волк степной,
глаза мои сверкают — эй, люди! Берегите очаги!

Так ласково Солнце в небе
Зовет от всего отрешиться,
Забыть о насущном хлебе,
О том, что должно свершиться.

Так ясно Небо сегодня,
И так лиловы просторы,
Как будто улыбка Господня
Согрела людские взоры.

И словно люди забыли,
О том, что гнетет былое,
Что в сердце так много пыли
И Солнце, Солнце — чужое.

Проходим мимо с затаенным вздохом; чужое счастье
больно души жжет. Безумец тот, кто прикоснется к крохам,
упавшим на пол со стола господ, иль даст свободу
пламенным сполохам, что шепчут внятно: счастлив, кто дерзнет…
Дерзнешь! И что же? Только миг отраден, но он так
краток и неуловим … А дальше муки, что уют украден,
что ты виновен перед тем, другим…
Чужой светильник тускл, убог и чаден…
Проходим мимо и глотаем дым.

Что я дам тебе, моя родина: души сгоревшей золу,
тоску ли о том, что пройдено, заброшено в вечную мглу?
Я знаю, ты ждешь пророчества в туманах красной пурги;
мне близко твое одиночество, но сам не вижу ни зги…
Рвутся волокна незримые между тобой и мной, родина
горько любимая, за проклятой китайской стеной… А как
бы хотелось пламенно принять твоих мук хоть часть; к
мостовой окровавленной, каменной губами жадно припасть,
чтобы купиною неопалимою блеснуть на новой заре, и,
если нужно, любимая, сгореть на твоем костре.

Распустились первые подснежники,
Набухают почки тополей.
Только мы, бродяги-зарубежники,
Не прильнем к груди родных полей.

И напрасно Солнца песней пьяною
Подарит нас май чужой страны —
Мы навек с Царевной-Несмеяною
Кровью многих лет обручены…

С тою самой грустною Царевною
В кумаче, с распущенной косой,
Что проходит русскою деревнею,
И скорбит над каждой полосой.

Видно, надо выполнить заклятие
Нам, не снесшим тяжести Креста:
У людей, отвергнувших Распятие
Побираться Именем Христа.