Вера Камша - Герои на все времена
«Сказание о сестре Софии и падении Константинополя» открывает раздел исторической фэнтези. Плавно льется старинный сказ. Обо всем поведает он в свой черед — о последнем императоре и безвестном иноке, о подвиге и предательстве, о негаданном чуде и о великом завете, вобравшем в себя слишком многое из того, что нельзя терять. Да и пристало ли сказителю торопиться, когда речь его о великом граде, сами стены которого святы?
А так ли просто понять, что есть святость и что есть величие? Слишком многие путают величие и жестокость, святость и недеяние. Избежать греха, сохранив руки чистыми, а одежды белыми, стать жертвой, а не палачом, остаться в памяти людской незапятнанным — это ли не подвиг? Вот они и сошлись лицом к лицу — «Воевода и Ночь», воевода — и вся его жизнь, воевода — и те, кто принял на себя несвершенное, непонятое, невыбранное…
Каким разным, каким чудовищным может оказаться долг, помнит Беларусь, «зямля пад белымi крыламi», как называл свою родину Владимир Короткевич. Перед нами еще один цикл рассказов, каждый из которых сам по себе и при этом часть единого целого, потому что земля одна, и история тоже одна, и нельзя вырывать из нее лоскутки. Нельзя видеть лишь то, что хочется, и отбрасывать неприятное, подчас страшное. Было, было, когда люди глядели друг на друга зверьми и лишались за то благословения («Крест»). И тем, чей долг спасать — хоть души, хоть тела, — приходилось убивать больных, защищая еще здоровых («Огненный змей»). И служить не стоящим верности тоже доводилось — и людям, и нелюди. Как и понимать, что чужие предательство и несправедливость не оправдание уже твоего отступничества («Сокровища на все времена»). Что в сравнении с истинными сокровищами сгинувшие богатства Радзивиллов! И сокровища эти в равной степени принадлежат несвижскому домовому, русскому генералу и английскому драк… Простите, кто он, так никто и не узнал. Придет на помощь в миг опасности — и исчезнет, когда беда миновала, не оставляя следов, кроме пары смутных легенд и сданных в архив старых стенограмм («Самолет для особых поручений»). Что поделать, иные тайны так и остаются тайнами. Или не остаются: нет вопроса, нет и тайны, а кто, находясь в здравом уме, спросит старшину Федосеича, не бог ли он («Двум смертям не бывать»)? Может, и бог, а может, просто солдат, тот самый русский солдат, защитник и спаситель, что одолел неодолимое.
Грань меж чудом и подвигом, летописью и сказкой, где она? Может, в недосказанности? Сказка, она ведь не предлагает готовых рецептов, только ставит вопросы, и сборник завершается сказками. Старыми, хорошо знакомыми, но рассказанными немного иначе.
Рыцарю, отправившемуся сражаться с кошмарным драконом, кажется, что уж он-то знает о Добре и Зле все, но ему еще учиться, учиться и учиться («Drachenland»). Куда быстрее соображает обретающийся у Бабы-яги кот («Сказ о коте Митрофане и жизненных трудностях»). Не случись его в нужное время в нужном месте — и жизненные и экологические проблемы в некотором царстве могли бы закончиться весьма печально… Но он ведь случился, нелишний Кот! В полном соответствии с одним из самых главных жизненных правил — небо нужно держать, и если не я, то кто? А уж кот я или титан и скажут ли мне спасибо, дело десятое.
Разные авторы.
Разный возраст.
Разные взгляды, разные профессии, города, страны.
Разные истории.
Разные герои. Очень разные.
И все же есть у всех этих столь разных героев и общее:
Это на них во веки веков
прокладка дорог в жару и в мороз.
Это на них ход рычагов;
это на них вращенье колес…
Это на них…
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ
Едва сгорает закат,
Но только вечер уйдет,
И нам команда: «На старт!»,
И нам команда: «Вперед!»
Летит под окнами снег,
Летят секунды, как дни…
Замедли времени бег
И на бегу позвони.
Поймай последний трамвай,
Стакан «на счастье» разбей,
Опять уходишь за грань,
Опять выходишь за дверь.
Опять долги раздавать,
А мир стоит, как стоял…
А нам дороги вскрывать
И прогревать дизеля.
А мы везде и нигде
Среди каналов пустых.
Судьба разводит людей,
А Мир разводит мосты…
И по мосту, как по льду,
Как по команде: «На взлет!»,
Как по радару, иду
Туда, где ночь — напролет.
Судьба уходит в отрыв
И открывает крыло,
И рвутся пальцы о гриф,
И даже струны свело,
И уплывает Земля,
И звезды где-то у ног,
И только тень корабля…
И телефонный звонок.
Алькор (Светлана Никифорова)Татьяна Юрьевская
СОРОК ВТОРАЯ
Ночь опустилась на город. Запрокинув темноволосую голову, гордой всадницей пронеслась по его улицам, широкой кистью щедро мазнула по фасадам зданий, залила непроглядной чернью притихшие скверы, от души, не жалея, плеснула чернил в воду фонтанов, превратила распушенные кроны лип в подобия ощетинившихся иглами ежей.
Ночь шутила и дурачилась, превращая извечную войну в подобие танца, но тем не менее умудрялась жестко навязывать свои условия.
Город держался, не желая слишком легко уступать позиции захватчице, хищно скалился в ответ, огненными росчерками уличного освещения разрывая мглу, выставив навстречу накатывавшемуся потоку черноты разноцветные рекламные щиты.
Однако ему удалось отстоять лишь полнокровные жилы проспектов, сбегающиеся к островкам главных площадей.
А там, во дворах, вдалеке от незатихающей городской суеты, уже вовсю наводила порядок новая хозяйка.
Ночь властно вступила в город лишь малой частью своих бессчетных легионов, но этого оказалось вполне достаточно для победы.
— Сорок вторая слушает. — Голос был тих, спокоен и уверен. Усталый голос ночного собеседника. Доверенного. Или нет, много ближе, посвященного.
Приобщенного к тайне.
Мягкий голос, подталкивающий к невольным откровениям.
Единственный наушник и тонкая змейка микрофона у бледных, кажущихся бесплотными губ выглядят, пожалуй, чуть неуместно. Да они и не нужны теперь. Совершенно.
Они — лишь долг прежним ощущениям, оставшаяся тоненькая ниточка, связывавшая ее с прошлым. Уже ушедшим.
Канувшим в небытие, поглощенным им.
Ниточка, которую слишком трудно — почти невозможно — оборвать.
Потому что имя ей — память.
— Да. Да… Конечно. Да. Непременно. Когда буду дома — перезвоню. — Елена с сожалением убрала телефон в сумочку. В метро не удается поговорить по-человечески. Но ничего, еще четыре остановки, и она почти дома. А там двадцать три минуты пешком, и все.
Можно будет сменить неудобные туфли на мягкие тапочки, убрать в шкаф порядком поднадоевший строгий деловой костюм и чуть-чуть почитать на сон грядущий.
Неспешно ползший вагон слегка покачивало, и разделенный на несколько тесных клетушек офис, бывший для Елены основным местом обитания, постепенно становился чем-то отвлеченным. Недоступным.
Даже нереальным.
Так же как и прокуренная насквозь кафешка и ароматный, но слишком крепкий для вечера кофе. Кофе под обязательные разговоры обо всем и ни о чем конкретном, вносившие скудное разнообразие в вечное циркулирование по замкнутому кругу: дом-работа-дом, усталое лицо подруги, измотанной за прошедший день не меньше, чем сама Елена… И тоска. Тихая, меланхолическая тоска, далекая от злобы и зависти.
Поезд ощутимо тряхнуло, и Елена нехотя открыла глаза. Отстраненный женский голос объявил ее станцию — пора выходить.
Она торопливо поднялась, на ходу одергивая юбку и перекидывая ремешок сумочки через плечо. Стекло дверей на какое-то мгновение отразило узкое лицо в очках, коротко обрезанную челку и бледные, ненакрашенные губы.
Хорошо быть таким голосом. Спокойным, немного самоуверенным. Голосом, которому нет дела до чьих-то отдельных проблем. Наверное, исчезни сейчас с лица земли все живое, он даже и не заметит этого, продолжая по-прежнему невозмутимо предупреждать тени когда-то ездивших в метро людей о необходимости уступать места инвалидам и женщинам с детьми. Равнодушно-вежливо.
Отвратительно-вежливо.
Каблучки звонко цокали по асфальту, и сейчас этот звук, такой уместный на паркете офиса, в тишине плохо освещенных дворов казался слишком уж громким.
Зря она задержалась. Не следовало ждать, пока принесут вторую чашку кофе, а лучше бы ее не заказывать вообще. Расплатиться и уходить сразу, как хотела сначала. Но Лида смотрела так жалостливо и так обиженно, что Елена не выдержала и осталась еще ненадолго.
