Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Уже проснулся
                    дом,
потягиваясь тайно.
В нем, —
как в лесу густом,
движенье,
             бормотанье.
Как тысяча
               рапир,
зазвякала посуда.
К зарядке
             приступил
сосед —
работник ЦУМа.
Звучат его шаги,
как вечное возмездье.
Сейчас пойдут
                   прыжки,
потом —
ходьба на месте.
Дверь хлопнула вдали.
Окно —
           в дождинках крупных.
Вовсю гудят шмели
в водопроводных трубах.
Лифт
ссорится с людьми
от перенапряженья…
Уже проснулся
                    мир.
Уже пришел в движенье.
Под камни
               в темноту
переползают крабы.
В задымленном порту
зашевелились
                  краны.
Будя себя самих,
топорщатся пороги.
Тяжелый грузовик
ревет на повороте.
Метро
        вошло в азарт.
Открылись магазины.
Заговорил базар.
Гудки заголосили.
Букашкой со стола
срывается
             курносо
гремящая стрела
с груди
         авианосца!..

Ворочаюсь впотьмах
от
   радиофальцета.
Ведь слышимость
в домах
и в мире —
                равноценна.

Может быть, порыв —
                              банальный.
(Все равно что дом проветрить…)

Свой мешок воспоминаний
я вчера
         решил проверить.
К датам и событьям
нежно
и неслышно
                прикасаясь,
стал испытывать я нечто.
То ли радость.
То ли зависть
к самому себе.
                   Другому.
Обнимающему землю.
К ошалелому разгону.
К беспричинному веселью.
Я гладел на все —
                        притихший,
приобщался к странной тайне:
были вместе, —
                     а поди ж ты!
Жили рядом, —
                      а куда мне!
Я старался быть спокойным.
А они —
воспоминанья —
были будто крик:
                       «По коням!» —
грохотали, подминая!
Оглушали.
              Тормошили,
врезавшись в благополучье…

(Вот – мои,
                 а вот – чужие.
Барахло!
Мои – получше!
Позанятней.
Подороже.
Это —
         вынем.
Это —
         спрячем…)

Мы шагаем по дороге.
У костра от дыма плачем.
Ссоримся.
Мудрим над картой.
Зреем
        от случайных знаний.
И несет покорно
                      каждый
свой
мешок
воспоминаний.
С ним непросто
                      встать со стула.
Тесно —
даже в реактивном…

Мы от этого
сутулы,
будто бы
           кариатиды.

Я, как блиндаж партизанский,
                                        травою пророс.
Но, оглянувшись,
                       очень отчетливо вижу:
падают мальчики,
                        запнувшись за мину,
                                                   как за порог,
наткнувшись на очередь,
                                 будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
                         руки раскинув просторно,
на чернозем,
                 от безделья и крови
                                            жирный.
Падают мальчики,
                        на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
                    линии
                             жизни.

Метелью ошарашен город.
Дома́ —
в сугробах,
               будто в мыле…
Я голодаю.
Это —
         голод
на то,
       что происходит в мире.
Мир
      кажется большим и ушлым.
А мне его сенсаций
                          мало!
И для меня
газета утром —
как героин
              для наркомана.
Я голодаю,
               голодаю,
барахтаюсь в журнальной снеди.
Спешу.
Внимаю клокотанью
событий
на моей планете.
От войн
           до сбора земляники,
от спорта
             до проблем жилищных.
Дурманный запах
                        новой книги
мне слаще
запаха шашлычных.
Не понимаю.
                 Понимаю.
Приветствую.
                  И осуждаю.
Смиряюсь.
              Голову ломаю.
И голодаю,
               голодаю.
То важным занят,
то – мурою.

Дышу.
        Найти себя
                       пытаюсь.
И голодаю.
И порою
пустыми слухами питаюсь.
Вот возмутился,
поперхнулся…

Но если даже в снах
                           витаю,
мне снится, будто я проснулся
и голодаю,
              голодаю.

На боках особняков
                           дымные подпалины.
Сладко катится листва
                              вдоль Невы-реки.
Патрулем
идет матрос,
                а к рукам припаяны
невозможной тяжести
гири-кулаки…
Ах, какая тьма ветров,
                             по эпохе веющих!

Ах, какая мешанина
                           лозунгов и лет!
Патрулем
идет матрос,
                осеняя верующих
распрекраснейшим крестом
пулеметных
лент.

И если кто-нибудь
                         повелевает сном, —
взбираясь по нагроможденьям слов,
прошу его я
                только об одном:
не надо присылать мне
вещих снов!
Пускай они приходят
                             не ко мне, —
я сновиденьям
                   верить не хочу…

Но жаль,
            что перестал летать
                                      во сне.
Ты небо мне пришли.
А вдруг взлечу!
А вдруг не побоюсь!
А вдруг смогу!..
Еще пришли,
зовя в небытие,
простую,
            очень главную строку.
Да так, чтоб я не позабыл ее…

Дожди идут.
                На степь наводят лоск.
Бормочет море,
что закат
            тяжел…
Не посылай мне снов,
                              в которых —
                                               ложь.
Есть явь.
Есть жизнь.
Где мы – бывает —
                            лжем…
Не посылай мне снов,
                             в которых —
                                               страх.
Есть явь.
Есть озабоченность
                           штабов.
И есть Земля,
оглохшая от драк,
давно потрескавшаяся от бомб…

Я не хочу
             во сне пускаться в путь, —
ведь я и так в пути —
пока живу…

Не надо,
           чтобы я
                     кого-нибудь
спасал во сне.
Пусть лучше – наяву!..

Спят реки.
Под корягой дремлет сом.
Растут грибы в молчании лесном…
И если кто-нибудь
                         повелевает сном, —
пусть просто сон пришлет.
Спокойный сон.

Говорите по-советски, —
ах, какой язык!
Вам с рождения известны
языка
азы.
Говорите на просторном,
как движенье
                  крыл, —
на просторном,
на котором
Ленин
        говорил!
И не хвастайтесь усердьем,
жизнь перетерпя.
Вы в язык поверьте сердцем,
как в самих себя!..
Для иного он —
                      парадный,
не живой
ничей.
Все равно что иностранный,
лампа
        в пять свечей.
Приказали —
                  задолдонил
(прорастает пень!).
Кое-что для жизни
                         добыл.
Держится теперь.
И хотя он мечет брызги
с жаром на лице,
откровенно карьеристский
слышу я
акцент!..

Но
    из-за такой канальи
и пустых бравад
вы язык не проклинайте, —
он
не виноват!
Говорите,
             потому что
без него
нельзя.
Говорите,
             зло и мудро
дураков разя!
На размашистом рассвете
и в дождях
              косых
говорите по-советски —
правильный язык!

Нас было семеро,
                       считая жен и переводчицу.
С селом Багдади, —
все до единого, —
знакомы косвенно,
мы не доверились
                        уговариванью паровозному.
Мы просто взяли две машины и —
                                                к Маяковскому!..
У ног в кувшинах вино плескалось.
Мы хлеб делили.
А нам навстречу летели горы —
                                            и мощь,
                                                      и немощь…
В конце дороги
в невероятно земной долине
произрастало село Багдади,
                                     на солнце нежась.
Произрастали дома
                          спокойно и неустанно,
и абрикосы,
                произрастая,
                                 плоды роняли.
Взрослели стены.
И даже речка произрастала,
в песок зернистый,
                         как будто в вечность,
                                                     уйдя корнями.
Мы вырастали за нею следом
                                       из дрязг и туфель,
из пиджаков и вчерашних ритмов,
                                              вчерашних споров.
Все рифмовалось,
                        звучало,
                                   пелось,
и был доступен
хозяин дома, —
как сон
          спокойный,
сухой, как порох.
Был дом наполнен
                         его шагами,
                                         баском недавним.
Бас повторялся,
немые вещи тонули в отзвуках.
И улыбался легко-легко
                               австралиец Даттон.
И Евтушенко
                  пыхтел, наморщась,
                                            над книгой отзывов.
…Потом обратно зашелестела,
                                        крутясь,
                                                  дорога.
И солнце
             то убегало в горы,
                                     то вновь показывалось.
А мы молчали.
А мы смотрели, как осторожно
шагает туча,
                на хилых ножках дождя
                                                покачиваясь.