Виктор Широков - Иглы мглы

Читаю Кочеткова,
Тяжелая судьба.
Но живо, живо слово
и рифма не слаба.
Не потускнел твой гений,
со временем не стих.
Сквозь толщу потрясений
к нам твой прорвался стих.
"Баллада о вагоне"
взлетит под потолок;
по всей стране в ладони
твой первый сборник лег.
Избегнув катастрофы,
вернулся ты домой
и эти чудо-строфы
поднял над головой.
При людях — мягкость, робость;
зато душа — стилет.
И вечно рядом пропасть,
Коль истинный поэт.
В клуб надевай манишку
и сам себе не лги;
пусть чешут кулачишки
бессонные враги.
У них одна забота:
стереть бы в порошок;
ведь бездари охота
сказать: "И ты не Блок…"
Но сгинут-сдохнут гады;
наступит Страшный суд;
и все твои баллады
читателя найдут.
На то и ищем слово,
стирая пот со лба…
Читаю Кочеткова.
Завидная судьба.

Я люблю сиянье солнышка;
с ним надежней и вольготней;
и видны при нем до донышка
чердаки и подворотни.
Ночью жутко: всюду гномики
(в лунном свете — голубые),
сжав в руках покрепче ломики,
мерят улочки кривые.
Ничего себе подросточки:
мышцы вовсе не из ваты,
тренированные косточки,
лишь умишком щупловаты.
Ходят-бродят, уши — домиком;
ищут, что лежит похуже;
вся мечта — немытым ломиком
жахнуть исподволь снаружи.
Омерзительны их хитрости,
их подпольные секреты;
вот бы разом напрочь вытрясти
их душонки, их кастеты.
Извести б гвардейский выводок,
честным людям нет проходу;
может, солнце все же выведет
их на чистую на воду.
Встань же, круглое и красное,
разгони всю темь собою!
Пусть над нами снова властвует
только небо голубое.

Восхода свистнет плеть, чтобы заре пролиться… Проснуться и запеть, как распевают птицы; чтоб каждая строка восторженно и чисто на крыльях ветерка взмывала в свод лучистый; чтоб захватило дух от этой благодати и у того, кто пух, плетясь от даты к дате. Что слава? "Слава — дым" — я повторяю гордо, восторгом молодым споласкивая горло… А случай так же слеп, как в дни Помпея, Красса; и так же нужен хлеб, а не гекзаметр массам.

Близорукий, толстый и картавый
по земле прошел я аки тень.
Вечно мне чего-то не хватало,
чтобы робость одолеть и лень.
Часто я излишне суетился;
логику в бессмыслице искал;
над веселым словом так трудился,
словно это камень иль металл.
А иным казался ловким малым
со свинцовой тяжестью в локтях…
Вечно мне чего-то не хватало,
вот и прожил, словно бы в гостях.
Хорошо лишь, что не вылез волос;
что в трудах бессонных не устал.
Дочь моя наследует веселость,
самый главный в жизни капитал.
Это тоже двигатель хороший,
может быть, поверхностный чуть-чуть…
Снова я по утренней пороше
на работу повторяю путь.
Снова трачусь над казенным словом,
чтоб его немного отогреть;
чтоб чужая книжка птицей снова
над рутиною смогла взлететь.
Но меня вы не жалейте, право;
лучше уж посмейтесь надо мной…
Близорукий, толстый и картавый,
как его выносит шар земной?
У меня в ответ одни скрижали:
я не холил ни обид, ни жал…
Как бы где меня ни обижали,
никого в ответ не обижал.
Но зато узнал, как спеют травы
Или как полынью пахнет снег,
Близорукий, толстый и картавый,
В общем-то, обычный человек.

От Светлана пришло письмецо… Крупный почерк на узком конверте… И мелькнуло незлое лицо средь моей городской коловерти. Я увидел морщины на лбу, сигаретку, (предчувствует взбучку, все ж отмечу лихую судьбу), золотую твою авторучку. Эривань и Тифлис посетив, покутив напоследок с хевсуром, ты глядишь на Балтийский залив с выраженьем нисколько не хмурым. Как здесь благостны скользкие "не"! нет бы "хмурым" и "злое" до жути… Как мне мало встречалось в стране стихотворцев веселых по сути! Вечно мы озабочены; все что-то пыжимся; (много ли значим?), и, как белки, в одном колесе вечно носимся, спорим и плачем. Надо жить по-иному, легко; все невзгоды за шуткою пряча; надо чаще глядеть далеко, где гуляет фламинго удачи. Сантименты — не чушь и не блажь, и не только души рудименты… Дорогой мой товарищ, уважь, посылай-ка почаще конверты. В них — фрагменты нелегкой судьбы; в них аукнулись Жля или Карна… Благодарны же будем, увы, что вся жизнь наша так фрагментарна. И когда ты с балкончика вниз в своем Таллинне глянешь под вечер, то увидишь горбатый Тифлис и чинар не зажженные свечи. Светом выстрелит рядом фонтан, снегом вздрогнут соседние горы; вновь рукою подать — Ереван и полночные жаркие споры. Сдвинешь взгляд — золотая Москва куполами сверкнет недалече… Принимай же привета слова; и до встречи, дружище, до встречи!

Просвистал бы всю жизнь соловьем,
поражая вульгарностью свиста,
если б родина здесь ни при чем,
если б так не звенели мониста,
если б полночь над каждым кустом
не висела химерой лесистой.
Если б каждый доверчивый звук
не рождался в трепещущем горле
и потом не щемил, как недуг,
не молил, словно горе нагое,
если б самой из горьких разлук
Бежин луг не увидеть изгоем.
Просвистал бы всю жизнь соловьем,
так чтоб млели в восторге подруги;
чтоб в язычески-древнем испуге
лунным зеркалом стыл водоем;
ан — ты плачешь в прозренье своем
не об юге — что нет русской вьюги…
Соло вьешь… На терновый венец
так пригоден эстляндский шиповник;
ты — не жрец, не певец-удалец,
не салонный кривляка-сановник;
за полвека поймут, наконец,
ты — поэзии вечный любовник.
Ты — садовник, что розы взрастил,
поливая в бездождье слезами,
ни души не жалея. Ни сил…
Как бы кто ни старался словами
очернить — не достанет чернил…
Только розы цветут перед нами!

Не раз, бессонницей измучен,
в сердцах я говорил себе,
что как просвет бывает в тучах,
бывают радости в судьбе.
Что все имеет назначенье
цветок и стебель, и зерно;
что жизни бурное теченье
перстом подправить не дано.
Что надо внешне хладнокровней
держаться к вящей славе сонь;
куда достойней перед ровней
явить свой внутренний огонь.
Но сон смыкал надежно вежды
касаньем ласковой руки;
и все тревоги, все надежды
казались утром далеки.
Другие мучили заботы,
манили новые края…
Спроси себя: а все же кто ты
на перепадах бытия?
Из тьмы и света мир твой соткан;
и как бы ни был ты учен,
а дух твой словно в гибкий кокон
на время в тело заключен.
Цени ж игру воображенья,
где все условности тесны;
сумей за миг до пробужденья
единым махом выпить сны.

Деньги, вроде, идут к деньгам…
Как я радовался малой копейке,
с неба падавшей в мой вигвам
и сулившей большие деньги;
хоть не верил я этой идейке,
потому что всегда оплачены
были давешние труды
и доподлинно обозначены
где, за что — моих мук следы.
Тратил я не столь на еду
(прокормиться у нас несложно);
тратил я на свою беду
все на книги неосторожно.
И не столь писал, как читал,
а потом еще перечитывал;
сам себе — и читальный зал,
и служитель, который учитывал:
вот — не съеденный мной обед,
вот — не купленные ботинки…
Был смешон молодой поэт,
не любили его блондинки.
Но когда приходилось туго,
когда негде было занять,
мог я снять "дорогого друга"
и легко букинистам "загнать".
А потом, кусок пережевывая,
тут же что-то вновь покупал;
вновь крутился душевного жернова
самый главный коленчатый вал.
Я готов повторить за Слуцким,
что читатель я мировой;
что не только семечки лускал,
но работал и головой.
Если стих был неровной выделки
или нитка чужая видна,
не боюсь я придирки и выдирки
цель одна и любовь одна.
Был юнцом и твердил, что — средний,
а сейчас как будто подрос;
пусть примерится мой наследник
и ответит на мой вопрос.
А насчет гонораров — ша!
Поутих и норов, и гонор.
Насчитала бухгалтерша,
словно я — постоянный донор.
Не забыл я детский обет,
и почти забылись обиды…
Заработал себе обед
и сейчас мы с судьбою квиты!

Вновь сегодня утром встану; чай заваривать не стану, растворимым кофейком ободрюсь, покуда мысли в позаоблачные выси не отправились тайком. У стола в одном исподнем, словно ночью новогодней все на свете исполать; простираю молча длани, исполнением желаний, помню, славился Пилат. Думаю, что завтра, в среду, наконец-то я уеду; тем переменю среду; только легче вряд ли станет, быть шутом при балагане нагадали на беду. Странно, прежде был я мучим мнением чужим ползучим, рвался к славе напрямик, пробовал поверх барьеров, зол был на "пенсионеров", а сейчас утих, обвык. Только сердце вдруг забьется чаще, словно остается в глубине осадок лжи; был ты доктор, был редактор, всюду не хватало такта, лез в ученые мужи. В 20 лет болел вопросом: воспарю ль, останусь с носом; есть талантец или нет? Вот и стало больше вдвое; от вопросов нет отбою и ответов тоже нет. Впрочем, я в одном уверен: кем-то жребий мой измерен, взвешен, выверен вполне… Тихо тянется кривая, больше не предпринимая ничего, лег на стерне. Попривыкнешь, так не колко; главное — не бойся волка; он — заведомый шакал; ни двора и ни кола я не жалею; так что лая не дождется "аксакал". Все открыла мне гадалка; вот немножко дочку жалко: слабоват авторитет мой; хожу весь день в халате, то ли дело было "в штате"; впрямь был истинный поэт. А сейчас слагатель строчек; что за должность — переводчик; только нервов перевод; проку ль эдак жизнь иначить: днем уснет, а ночью скачет; лучше бы наоборот. В том врагов винить не буду; каждый льет в свою посуду и дудит в свою дуду; лишь бы по своей охоте, да ведь в моде доброхоты; хошь не хошь, терпи узду. Надо, братец, быть железным, раз не хочешь быть "полезным"; ходу нет уже назад, коли ты ввалился в кузов, выпускник двух разных вузов, да еще вошел в азарт… Что же нужно, бедный рыцарь? Чистить зубы. Чаще бриться и надеяться на фарт; любит фортели фортуна; обошла, когда был юным; примет, если староват. И опять гадалку вспомни, выбор есть в твоей обойме, главное — не промахнись… А когда из дома выйдешь, толчею толпы увидишь, это ли еще не жизнь!