Борис Чичибабин - Сияние снегов (сборник)

Скажите, вы любите холод,
трескучий, крещенский и крепкий,
здоровья осанку и хохот,
как наши румяные предки,
полозья порхающих санок
и губы, раскрытые с негой?..

Скажите, вы любите запах
лохматого русского снега,
тончайшую роспись пейзажа,
застывших стихов закорюки,
с работы по льду пробежаться,
похукивая на руки,
а вечером – ежась и нежась –
небес голубое свеченье?..

Скажите, вы любите свежесть
дымящейся стужи вечерней,
когда в ожиданье тепла мы,
зевая, у печки скучаем,
и строим чудесные планы,
и греемся водкой и чаем?..
А утром – солнце и иней,
бодрящая душу погода?..

Скажите, вы любите имя
любимого времени года,
растущие снежные кучи,
морозца хрустящую поступь,
сверкающий, свежий и жгучий
отчизны отчетливый воздух?

Ворон ветки клюнул, каркнув,
зори землю обожгли,
и влюбленные из парков
охладелые ушли.

Горстку праздничной теплыни
под пальто проносим мы.
Город – в дымном нафталине,
в хрупком кружеве зимы.

Еле веки открывая,
на окошечки дыша,
в очарованных трамваях
будто спит его душа…

Но вглядись то там, то здесь ты:
нет, косматая, шалишь!
Дышат светлые подъезды
теплотой людских жилищ.

И, струясь румяным соком
новых вёсен, лучших лет,
льется золото из окон,
пахнет солнцем свежий хлеб.

Люди трудятся и любят,
лица светятся от дум.
С доброй речью в холод лютый
речка плещется во льду.

Так и я – в снега, в морозы, –
хоть и втиснуты в броню,
под броней прозрачной прозы
праздник лирики храню.

Сколько б ни бродилось, ни трепалось, –
а поди, ведь бродится давно, –
от тебя, гремящая реальность,
никуда уйти мне не дано.

Что гадать: моя ли, не моя ли?
Без тебя я немощен и нищ.
Ты ж трепещешь мокрыми морями
и лесными чащами шумишь.

И опять берешь меня всего ты,
в синеве речной прополоскав,
и зовешь на звонкие заводы,
и звенишь – колдуешь в колосках.

Твой я воин, жаден и вынослив.
Ты – моя осмысленная страсть.
Запахи запихиваю в ноздри,
краски все хочу твои украсть.

Среди бед и радостей внезапных,
на пирах и даже у могил
не ютился я в воздушных замках
и о вечной жизни не молил.

Жить хочу, трудясь и зубоскаля,
роясь в росах, инеем пыля.
Длись подольше, смена заводская,
свет вечерний, добрые поля.

Ну а старость плечи мне отдавит,
гнета весен сердцем не снесу, –
не пишите, черти, эпитафий,
положите желудем в лесу.

Не впаду ни в панику, ни в ересь.
Соль твоя горит в моей крови.
В плоть мою, как бешеные, въелись
ароматы терпкие твои.

Ну так падай грозами под окна,
кровь морозь дыханием «марусь», –
все равно, покуда не подохну,
до конца, хоть ты мне и не догма,
я тебе – малюсенький – молюсь.

Апрель – а все весна не сладится.
День в день – не ветрен, так дождист.
Когда в природе неурядица,
попробуй на сердце дождись.

Блеснет – на миг – и тучи по небу,
и новый день не удался.
А все ж должно случиться что-нибудь,
вот-вот начнутся чудеса.

И что душе до вражьих происков,
что ей, влюбленной, боль и суд,
когда в лесу синё от пролесков
и пахнет почками в лесу?..

О, дай мне одой нежности побыть,
кувшинкой белой, дуновеньем мяты!
Я так боюсь заветное забыть!
Хоть на минуту вспомнишь ли меня ты?

Я повторю на тысячи ладов,
перетрублю сиянье лир и лютен,
что нет, не страсть, о нет, и не любовь,
но, нежность, ты всего нужнее людям.

Ты приходила девочкой простой,
вся из тепла, доверия и грусти –
как летний луг с ромашкой и росой,
как зимний лес в сверкании и хрусте.

Касалась боли холодом бинта,
на жаркий лоб снежинками снижалась,
и в каждом жесте мне была видна
твоя ошеломительная шалость.

Я помню пальцы твердые твои,
их волшебству вовеки не угаснуть.
Явись еще и чудо сотвори,
верни мою утраченную ясность.

Твой тихий шаг звучит едва-едва.
Зову, мечусь: да разве ж ты немая?
Я целый мир у зла отвоевал,
а твоего не вызвал пониманья.

Ни заслужить, ни вымолить нельзя,
чтоб соловьями волосы запели.
Ты – легкая. Ты – светлая. Ты – вся,
как первый снег и первый звон капели.

И только ты нас делаешь людьми.
Нам хорошо в твоей певучей власти.
О, сохрани несбыточность любви
от прямоты ожесточенной страсти!

Плесни в мой жар, о карая река,
омой мою струящуюся муку.
Живи со мной, как правая рука,
не торопись на вечную разлуку.

Ведь если я и вздор порой мелю
и если вдруг и потемнею ликом,
то это в легком праздничном хмелю,
а не в чаду удушливом и диком.

Разнообразны и вкусны
повествования весны.
Она как будто и близка,
а снегу сроду столько не было.
Иду по марту, как по небу,
проваливаясь в облака.

Еще морочат нас морозы,
но даль хрустально-голуба,
и, как от первой папиросы,
кружится дура-голова.

В моих глазах – мельканье марли.
Ну что ж, метелица, бинтуй.
Мы заблудились в этом марте.
Не угодить бы нам в беду.

Я сто ночей не отдыхаю.
Я слаще нежности не знал.
Во сне теснит мое дыханье
мокроволосая весна.

В ее святой и светлой замяти,
в капели поздней и седой
живу с открытыми глазами,
как мне повелено судьбой.

Сосулинки залепетали,
попались, звонкие, впросак,
и голубыми лебедями
сугробы плещутся в ручьях.

Я никуда отсель не съеду.
Душа до старости верна
хмельному таянью и свету,
твоей волшебности, весна.

Знать, для того и Север был,
и одиночество, и ливни,
чтобы в тот март тебя внесли мне
пушистой веточкой вербы.

Ну что мне выдумать? Ну чем мне
шаги веселые вернуть?
Не исчезай, мое мученье,
еще хоть капельку побудь.

Мир полон обликом твоим.
Он – налегке. Он с кручи съехал.
Он пахнет солнышком и снегом,
а в сердце буйство затаил.

Вечная музыка мира – любовь,
    вечное чудо любви…
Льющимся пламенем в люльке лесов
    славят весну соловьи.

Молодость-злюка, молю, замолчи!
    Людям к лицу доброта.
Слышишь, нас кличут лесные ключи,
    клены шумят у пруда.

Радостным утром с подругой удрав,
    на золотом берегу
алгебру запахов учим у трав,
    алую заповедь губ.

Жарко от шарфа шальной голове,
    сбрось его с бронзовых плеч.
Светом и нежностью пьян соловей,
    пчелам не жалить, не жечь.

Рядом с любимой, с ромашкой во рту,
    всею судьбой прожитой
кланяюсь ласке, дарю доброту,
    пренебрегаю враждой.

Доченька дождика, смейся и верь,
    ветром в ладонях владей.
Сосны, как сестры, звенят в синеве.
    Солнце вселилось в людей.

Плещутся желтые волны хлебов
    в жаркие плечи твои…
Вечная музыка мира – любовь,
    вечное чудо любви.

Так-сяк, и трезво, и хмельно,
в кругу друзей сквозь жар и трепет,
на службе, если дело терпит,
в кафе, в троллейбусе, в кино,
пока душа не обреклась
ночному холоду и лени,
смотрю на женские колени,
не отводя упрямых глаз.

Земному воздуху верны,
округлы, розовы, хрустальны,
соблазна плод и парус тайны, –
пред ними нет моей вины.
Как на заморскую зарю –
не веря в то, что это худо, –
на жизни чувственное чудо
с мороза зимнего смотрю.

Сумы дорожные свалив,
как мы смеемся, что мы шепчем,
когда в колени ждущих женщин
роняем головы свои.
Весь шар земной, весь род людской,
шута и гения – вначале
колени матери качали
с надеждой, верой и тоской.

Природа женщины сама –
стыдливость, жертвенность и шалость –
в них упоительно смешалась,
сводя художников с ума.
Спасибо видящим очам!
Я в греховодниках не значусь,
но счастье мне дарила зрячесть,
и я о том не умолчал.

Не представляю слаще лон
и, как на чудо Божье, пялюсь,
как соком плод, как ветром парус,
они наполнены теплом.
Досталось мне и стуж, и гроз,
но все сумел перетолочь их,
когда, голея сквозь чулочек,
лучило нежное зажглось.

Пусть хоть сейчас приходит смерть,
приму любое наказанье,
а если выколют глаза мне,
я стану звездами смотреть.
Они мне рай, они мне Русь,
волчонком добрым льну и лащусь,
уж сорок лет на них таращусь,
а все никак не насмотрюсь.