Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Он в угле весь, распродан уголь весь,
Поужинал, купив вина и хлеба,
И прикорнул он на возке дощатом,
Конь терпеливый посмотрел безмолвно
И ну бурьян пощипывать пожухлый.

Поедет в полночь. Далека дорога.
Низина, темень, камыши, туманы,
И ребра белые горбов песчаных,
И в отдаленье конопляный дух,
И ночь, и одиночество безбрежны.

К рассвету переедет через греблю,
Потом он въедет в узкий переулок,
Застоянную всколыхнув теплынь —
И конь заржет, и загремит задвижка,
Послышится с порога: «Это ты?»

Когда ты была со мною, лада моя,
Был тогда истинный лад,
Как солнечный сад,
А теперь раскололся мир, лада моя.
Встала меж нами разрыв-трава,
Разрыв-трава высоко растет,
Разорвала ночи и дни.
Сперва они были что крылья ласточки:
Верх черный, низ белый, а крыло одно.
Теперь они что расколотый камень —
Колят и ранят, лада моя.

Трудно нести мне времени бремя,
Тоска разрывает мысли мои,
Как буря, швыряется снегом.
Одна снежинка падет на лед,
И ветер гонит ее в далекость,
Другая ложится на берегу
В кованый след копытный,
Разбивается третья о сук.
Трудно нести мне времени бремя.

Я знаю: все умирает.
Цветок в поле.
Дерево в лесу.
Ребенок в городе.
Все умирает, лада моя.
Не в одни двери вводит нас вечер,
Не в одном окне мы приветствуем утро,
И забыл сотворить я сказку.
Пристально я смотрю,
А вижу только видимое,
Только возможное, ой, лада моя.

Мы уж близко подходили к дому,
Как промолвил ты, на редкость тихо:
«Рядом с нами кладбище, скажи-ка,—
Не зайдем?» Окутан полудремой,

Согласился я. Прошли в ворота.
Древние деревья с неохотой
Поклонились. Рута полевая
Пахла, над землею проплывая.

Мы свернули, сели недалеко.
Ты курил, молчал, вздыхая трудно.
Было тихо, сонно, беспробудно,
Лишь кузнечик остро где-то цокал.

Ты сказал: «А правда, здесь так славно?
Я с вокзала по дороге к дому,
Чтобы дух перевести, исправно
Захожу сюда… Не быть ли грому?»

Навалилась туч тяжелых груда,
Гром упал в их темные разрывы.
Встал я… Так недалеко отсюда
Ты лежишь теперь под тенью ивы.

Я помню дождь, и ветра зов,
И растревоженность кустов,
И серебристый дальний гром,
И сизый дым на луговом
Просторе под косым дождем.
Орешник в молодом леске
Я осторожно разомкнул,
В тень свежую его шагнул
И на притоптанном песке
Приметил норы диких пчел,
И трепет крыл, и пятна смол.

В воспоминании моем
Тот день — оторванный листок.
В пространстве лета голубом
Склонился детства колосок,
Росою сонной окроплен,
И потонул в дали времен,
Как серебристый дальний гром.

Как тихо тут; земля и солнце!
Уже орешник неприметно
Светильники свои развесил,
И зеленеет мурава.

Как мирно тут: тебе на локоть
Лягушка плоская вскочила.
В воде озерной лягушата
Лесною заняты игрой.

Прислушайся; там, за горою,
Там, за вершинами дерев,
Лазурь роняет капли света
В разливы пристальной весны.

Побудем тут. Здесь все дороги,
Что землю, занятой любовью,
Приводят к нам, ее питомцам.
Побудем тут наедине.

Сизый голубь вечерний,
Ой же ты, сизый голубь мой!
Слети в гнездо свое,
В гнездо свое темное,
Слети же ты издалека
Из моего ясеневого края.

Сизый голубь вечерний!
Звезды ли не опечалены,
Тихие воды не вспенены?
Цветет ли солнце, тюльпан-солнце,
Раздвигая дуги-ветки
На полянах и на опушках?

Сизый голубь вечерний!
Брызни на меня сон-травой:
Вблизи тюльпан-солнца робость,
Злобу-тоску избыть,
Вблизи тюльпан-солнца, сиз-вечер,
На земле моей шум-ясеневой.

Уложил на стены крыла опаленные
И, как на листке мотылек,
Замер. Пишу в тишине, а он
Наставил ушко свое, слушает,
Как друг, как сподвижник, он любит мой труд.
Со мною дышит, думает со мною
И — только разволнуюсь — содрогается.
Давно минула полночь. Тьма кромешная
Скребет дверной косяк когтями жадными.
Изнемогаю. Друг не знает устали.
Я приближаюсь. Добрый и доверчивый,
Он смерти не подвластен. Я дышу еще.
Земля качнулась. Мгла внезапно грянула.
Упала, словно каменная глыбина.
Погиб он или быстро крылья выпростал
Из-под навалов — и исчез в безвестности?

Такая красивая хата.
Две яблони рядом с нею.
На правой — цвет-первоцвет,
На левой плоды краснеют.

Над хатою — стрелкою дым,
От хаты к стрелке — дорожка.
Утро залито голубым,
Солнце льется в окошко.

Внезапно ребячий крик:
«Ой жук огромный, какие крылья»
Дым — в печь, стежка — в кусты,
Яблони под стрехою скрылись.

Распласталась быстрая тень,
Загудело, как гром из бездны.
Страх! А яблони — в смех:
«Да он же не настоящий — железный!»

Выбегает в море челн
С выгнутою грудью.
Шапка на челне, как сито,
А под тою шапкой — люди.

Немного — один китаец.
В руках удочка из тростника.
Веют пальмы, снуют бакланы,
На горах голубые снега.

Почему-то невесел китаец.
От удочки мысли его отвлекали.
Выплыл дельфин из моря:
— Китаец, не надо печали.

— Ну как же, не надо печали!
Полосат мой кораблик — мое достоянье,
Сам я молод, и ус мой тонок,
И красно на мне одеянье.

А посмотреть — я невольник,
Хоть с такою статью завидною
Нарисованный на фаянсе
Чьей-то рукою зловредною.

Ты в сонных покоях мещанки
За низким трухлявым окном
Дни свои губишь нещадно,
Склоняясь над низким столом.

Стертый образ, цветы из воска,
Тарелка прозрачная на стене,
Из лоскутьев линялый коврик —
Всегда в темноте, в тишине.

А во дворе, за садами
Белый дымок, а на нем,
Как шмель над черемухой влажной,
Тяжело развалился гром.

И тянется — тянется к полю —
На запах земель, яровых,
Над медуницей качается,
Не мнет, не шатает их.

В бузиновой гуще ночует,
Чуть свет — на холмы бредет.
Весь день свободно кочует
Среди голубых широт.

У мещанки бронзовый ангел
Трубит, как перед Судом,
Чья жизнь выцветает, как вышивка
Цветочная за стеклом.

О воин осени, октябрь наш вихревой,
Как радостна твоя о нас забота!
Ведь это ты провел нас сквозь ворота
Новейшей жизни и мечты живой.

И буря пролетарского восстанья
С твоими бурями в одном строю.
И вот оно — твое завоеванье —
Страна Советов здесь, в родном краю.

От мертвых листьев отделив живые,
Себя нашел в свободе этот век.
И только власть труда признав впервые,
Впервые стал собою человек.

Цветущей осени октябрь наш золотой,
Как радостна твоя о нас забота!
Ведь это ты провел нас сквозь ворота
Новейшей жизни и мечты живой.