Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе
«Сейчас весна в походе…»
Л. Жуховицкому
Сейчас весна
в походе.
Сейчас дожди
горазды…
Но вопреки
погоде
мы все-таки
сгораем!
Горение,
горение! —
закон
земного шара.
И чем Земля быстрее,
тем яростней пожары…
Вот инвалид
притихше
и скорбно говорит:
«Нутро горит,
братишка…
С войны еще
горит…»
А рядом —
веком избраны
для помыслов саженных —
кричат истошно
искорки
в руках у акушеров!..
Напористо,
усердно
в горячке
бьется мысль.
Кипит вода в бассейнах
от раскаленных мышц…
Погаснуть
не пытаемся
(напрасные старания).
По улицам
шатаемся
веселыми кострами!
И каждый день,
как опыт, —
неведом
и горяч…
Горит
на сыне обувь.
Не уследишь —
хоть плачь…
Горение,
горение…
Преследуют и дразнятся
горячие
колени
серьезной одноклассницы…
От логик
до туманностей
миры
в себя вбираем.
До крохотки,
до малости
сгораем.
Сгораем.
Раздумываем
трудно,
рассвету поклянясь…
Костер
Джордано Бруно
еще пылает
в нас!..
Завяли чьи-то жалобы, —
сейчас они смешны…
Сердечными пожарами
дома
освещены!
За сорок дней до лета,
до всех его красот,
раскалена
планета.
Аж подошвы жжет!
Ссора
Мы почему-то
живем втроем:
ты,
я
и ссора…
Вселилась,
облюбовав район,
въедливая особа.
Живет она два с половиной дня.
Все знает.
За всех решает.
Первой
она встречает меня.
Последней
меня провожает…
А я квартирантки не выношу —
я завожусь мгновенно!
И хлопаю дверью!
И ухожу!..
И ссора мне шепчет:
«Верно…
Правильно!
Действуй наверняка…
Тебе ж
неуютно и зябко.
Не возвращайся домой,
пока
я в этом доме
хозяйка!
Я на кухне
посудой стучу.
Звонка телефонного жду.
Я вздыхаю.
И я молчу,
вслушиваясь в темноту.
Уже
ничего нельзя изменить.
Слышишь меня? —
Ничего!..»
Ссора, кряхтя, за мной семенит.
А в голосе —
торжество:
«Видишь?
Переплелись пути,
и ты возражать устал…»
Я отвечаю ссоре:
«Уйди!»
Я ей говорю:
«Отстань!»
Вижу,
ноги ее скользят.
Злобой полны зрачки…
И я поворачиваю назад.
И ускоряю шаги!..
Пусть —
что будет, то будет.
Пусть
посредине дня, —
как просвистевшая пуля,
твой вздрогнувший взгляд —
мимо меня.
Королева пляжа
В. Ежову
И была там королева пляжа…
Пляж,
лениво вглядываясь в волны,
по утрам дымился,
будто плаха
после исполненья приговора…
В этот час —
как будто отвлеченно
от погоды,
моря
и вселенной —
шла по пляжу
рыжая девчонка.
Мы ее прозвали
королевой.
Проходила,
как землетрясенье!
Проходила
вызовом веселым.
По уютным письмам
и по семьям
шла она
нежданным ревизором.
Очень жглась
и слишком понималась,
от прически до ногтей
крамольна…
На локтях
мужья
приподнимались.
Говорили:
«Чудо —
это море!..»
Только жены
не желали чуда!
Вздрагивали жены,
будто чуя
недруга.
Едины и усердны,
расставляли крылья,
как наседки.
Их глаза решимостью сверкали
(королева проходила мимо).
А они ее
вовсю
свергали!
И топтали.
И до дна громили.
Косточки в муку перетирали,
заходясь
в высоком наслажденье,
потому что были
мастерами
в этом самом
очень женском
деле.
С ними было спорить бесполезно…
Королева шла легко,
спокойно.
И плескалось море
в королевстве.
И синели в королевстве
горы.
Королевство
(это было видно)
разделялось
на две половины.
На одной —
святое раболепье.
На другой —
проклятья королеве.
Вверх – вниз…
И продолжается наше кочевье.
Ты от привычного
отмахнись…
Владивосток
будто качели:
вверх – вниз,
вверх – вниз…
Это —
без наигрыша и рисовок —
у океана
природа учится.
Это
на спины щербатых сопок,
сопя и кряхтя,
взбираются улицы.
С этими улицами поспорь.
Их крутизну положи в конверт…
Владивосток
будто любовь:
вниз – вверх,
вниз – вверх…
Капли прибоя
утри со лба,
ветру серьезному поклонись…
Владивосток
будто судьба:
вниз – вверх,
вверх – вниз…
Та ли дорога
или не та, —
в наших ладонях
бессонный век…
Владивосток
будто мечта:
вверх,
вверх,
вверх,
вверх!
Жара
Я
такой жары
еще не помню…
Жарко паутине.
Жарко полдню.
Жарко сквозняку,
дыханью,
шагу.
Жарко…
Кажутся несбыточными грозы.
И собака,
будто после кросса,
дышит
лихорадочно и жадно.
Жарко…
Даже рекам
духота понятна.
Небо за неделю полиняло.
Яблони распарились,
обвисли…
Медленно
пе —
ре —
пол —
за —
ют
мысли
с яблоней
на сморщенные перья.
Даже не переползают —
пере —
валиваются
и засыхают.
Засыхают,
будто засыпают…
Жарко.
Тишина.
Оцепененье.
Вянут подходящие сравненья.
Даже слову,
даже буквам
жарко.
…Ну вас к черту!
Надоело —
в рифму!
«Взял билет до станции Первая любовь…»
Взял билет до станции
Первая любовь.
Взял его негаданно.
Шутя.
Невзначай.
Не было попутчиков.
Был дым голубой.
Сигареты кислые.
И крепкий чай.
А еще шаталась монотонная мгла.
А еще задумчиво гудел паровоз….
Там, на этой станции,
вершина была.
Теплая вершина.
До самых звезд.
Ты ее по имени сейчас не зови,
хоть она осталась —
лицом на зарю…
Встал я у подножия
Первой любви.
Пусть не поднимусь уже —
так посмотрю.
Потянулся к камню раскаленной рукой.
Голову закинул,
торопясь и дрожа…
А вершины вроде бы
и нет никакой.
А она, оказывается,
в пол-этажа…
Погоди!
Но, может быть, память слаба?..
Снег слетает мудро.
Широко.
Тяжело.
В слове
буквы смерзлись.
Во фразе —
слова…
Ах, как замело все!
Как замело!..
И летел из прошлого
поезд слепой.
Будто в долгий обморок,
в метели нырял…
Есть такая станция —
Первая любовь.
Там темно и холодно.
Я проверял.
Хаши[3]
Кому кофе,
кому – каши,
а мне – хаши,
хаши,
хаши!
Хаши!
Подъезжают в миске,
будто пленники
к Орде.
Как мятущиеся мысли
Каракумов
о воде…
Хашами одними бредят
предвкушающие рты…
Погоди!
Еще не время.
В хашах
нету остроты…
Мы себя
не опозорим.
Мы сидим,
наморщив лбы.
Хаши солим,
хаши солим,
будто на зиму
грибы.
Мы стараемся на совесть —
закружила,
понеслась! —
льем туда
чесночный соус
и размешиваем всласть.
Соль
поскрипывает ржаво…
Ладно!
Можно и начать…
В ложке
белого пожара
капля жира,
как печать…
Эй, приятель,
ты напрасно
сигареткой задымил…
Надо выпить
за прекрасный,
но бездарно пресный
мир!
Мы еще его
подсолим!
По нему,
смеясь, пройдем!
Море с берегом
поссорим.
Дьявола
изобретем!..
Солим
крупно и жестоко.
Горло —
в радужном огне…
И пощипывают
только
пересолы
на спине.
Памяти Михаила Светлова