Виктор Широков - Иглы мглы

Век в имени сияют Римлев;
веленья миру выписаны грубо;
и до сих пор рыдают нараспев
о солнце обмороженные губы.
Белхлеб, — я говорю — номиллимон;
и как года догадкою не мерьте,
все так же молод синий небосклон
и перевертень не боится смерти.
Алмаз в родстве с пылающей землей;
а трос не должен быть второго сорта;
пусть мусор в голове сжигает зной
и разумом наполнена реторта.
Пускай копыто опыта полно,
но Мефистофель промахнется снова;
заведено судьбы веретено,
зане девиза нет превыше слова.
Нам гласных гласность в настоящий миг
важнее, чем согласие согласных;
поэт — не гид, он производит сдвиг
в породе горней, что куда опасней.
Не реверанса вычурности в том,
чтоб оглянуться, смысл ища в оглядке;
и мот словес вернется в отчий дом
и с модою не раз сыграет в прятки.
Пусть видит каждый, кто душой не слеп:
сейчас над поэтическим престолом
взошли его навеки молот, серп;
и Хлебников нас обступил простором.

Средь тленья, гниенья, распада
приходится строить и жить;
а муза сказала: "Не надо,
нельзя о дурном говорить!
Дружок, веселись до упаду,
тяни наслаждения нить…"
Но я ей ответил, что надо
всегда обо всем говорить.
Тянулась больная баллада;
баланда успела остыть;
вновь шепотом муза: "Не надо,
нельзя о дурном говорить.
Забудем видения ада
и будем друг друга любить…"
Но я задолдонил, что надо
всегда обо всем говорить.
Дыханье устало от смрада;
изнанка успела прогнить;
а муза твердила: "Не надо,
нельзя о дурном говорить.
Подумаешь, тоже досада,
что вирусам хочется жить…"
И хмуро я буркнул, что надо
всегда обо всем говорить.
Пока нет житья от разлада
и есть на свободу запрет;
покуда нельзя без доклада
в чиновный войти кабинет;
пока дорогая награда
отнюдь не для лучших венец;
покуда не снята осада
с наивных и честных сердец.
Претит суета и услада
и хочется в голос завыть
среди исполинского стада
в обжорстве явившего прыть.
И даже средь райского сада,
увы, не сумею забыть,
что надо, что надо, что надо
всегда о больном говорить.

Почему-то ночью стали сниться
радужные человеко-птицы.
Я не раз твердил себе растерянно:
"А живет ли человек-растение?"
Руша настроенье беззаботное,
думал: "Есть ли человек-животное?"
Наконец вставал вопрос-итог:
"А бывает человеко-бог?
Человеко-бык?" Опять по кругу
гнал сомнений яростную вьюгу.
Застревали мысли, как осколки:
"Людо-змеи? Человеко-волки?"
Сон прогнав, навек лишив покоя,
главное во мне проснулось: "КТО я?"

Ежели мы примем за искомое
вдруг существованье насекомое,
каждая певучая строка
станет стрекотать наверняка.
Если окружат нас как флотилии
чешуей покрытые рептилии,
и тогда стихотворенья ток
скажет: "Человек не одинок!"
Если спросят, что приму охотнее
жизнь растения или животного,
то отвечу: "Лишь судьбу свою".
Тем живу и потому пою

Еще раз очутиться там,
где ты забыт и вряд ли нужен,
где сломан солнечный вигвам
и всюду только грязь и лужи.
И ты буксуешь каждый миг
на старых распрях и обидах;
судьбы огромный маховик
лишь чередует вдох и выдох.
Молчишь. Растерзанный. Нагой.
Какой такой причины ради?
Бегом отсюда! Ни ногой!
Как сам же написал в "Балладе".
Возрадуйся, что твой удел
давно решен не земляками;
и снежный пепел пролетел
шальными чайками вдоль Камы.
И пусть снежинки в волосах
блеснут фатальной сединою;
ты превозмог минутный страх
и взмыл над вспененной волною.
Надежный старый самолет
тебя уносит восвояси;
и каждый день, и каждый год
непредсказуем и прекрасен.

Не прекращает время быстрый бег.
Шум времени напорист и неистов.
"За скальпель истины возьмется новый век",
не зря писал один из декабристов.
Вблизи непросто разглядеть лицо.
Оно закрыто грязью иль коростой.
Но вот выводит случай на крыльцо
под снег и дождь и судит всех по росту.
И точные вопросы налетят,
как пчелы в час цветения кипрея;
и каждая из давешних досад
вновь отодвинет тех, кто был хитрее.
На место ставит время подлецов
и освещает истинных героев;
тем и затем живем, в конце концов,
сердца на компас истины настроив.
Поэтому не спится в декабре;
спешим в "Икарус", если не в икары;
автобус ждем, построившись в каре,
свергаем идолов и не боимся Кары.

Когда однажды ротозей заглянет в таллиннский музей, то обнаружит там офорт, построенный словно кроссворд; давай, мол, зритель, не зевай, а клетки мозга заполняй не чертовщиной, не божбой, а черно-белой ворожбой; потом в углу под светом ламп вдруг разглядит еще эстамп; за ним отыщется другой, сулящий сердцу непокой; художник Вийральт Эдуард изобразил здесь сущий ад. Доселе, может, только Босх сумел взорвать виденьем мозг и показать, что может ждать все общество, и чернь, и знать. Как из разрушенных бойниц зияет из различных лиц сто тысяч глаз, разбитых линз; так множит гиперреализм; так кием ткнуть бывает рад людской хрусталик, вновь в бильярд играя, демон или черт среди алхимии реторт. Сегодня, маясь по жаре, я вновь вгляделся в "Кабаре" (есть и такой еще офорт среди вийральтовских работ). Художник, как бессонный Вий, схватив резец, как острый кий, нанес по похоти удар, изобразив страстей пожар. Там продолженьем буйных чресл казался дьявольский оркестр; там снизошел на всех угар, неважно молод или стар; и до изнеможенья жил всех пылкий танец закружил. Среди беснующихся пар запечатлел высокий дар не только бедных алкашей, но, проникая в суть вещей, как наказанье за вину пророчил близкую войну. Шел только 31-й год, а сколько будущих невзгод здесь напророчил всем Вийральт… Офорт, как в трещинах асфальт, сулил безжалостную смерть всем тем, кто хочет пить и петь. С улыбкой, словно истукан, стояла женщина-фонтан, и струи адского питья дарили счастье забытья. И тут же рядом под зонтом, не обращая на фантом вниманья, парочка детей вкушала радость без затей. И множась вдалеке, как зло, паучье дерево росло; не сучья, колкие, как шприц, а маски человечьих лиц охотно изрыгали сок, чтоб пьющий вырваться не смог. Художник здесь изобразил всех тех, кто грезил, а не жил; кто вместо песен пук реприз принес на дьявольский стриптиз и душу живу обкарнал, как шевелюру в карнавал… Но как преодолеть контраст? Как говорится, Бог подаст; и каждый может только сам отверзнуть вежды к небесам; ведь даже у глухих невежд в душе есть место для надежд; иначе для чего офорт дарить апофеозу морд; иначе должен сдать в ломбард лом вечных перьев каждый бард; когда б не вера в светлый час в душе у каждого из нас; и свет со тьмой соединив, оставил нам гравюру-миф, где дышит раем каждый ярд, художник Вийральт Эдуард.

Прекрасно юное Еще,
когда, не зная правил,
еще под небосвод плечо
бездумно не подставил;
когда по радуге гулял
бездомно и бездымно;
когда души не оголял
и рифмовал невинно.
Еще я водки не распил
с очередным иудой;
еще не пущен на распыл
был гений в пересудах.
Я, как в колодец, загляну
в расплесканную юность;
я полететь готов ко дну,
лишь бы мечта плеснулась.
О, где ты, давнее Еще,
где кулаки не сбиты,
где дышат в спину горячо
вчерашние обиды.
Я меньше сделал, чем хотел,
чем мог, замечу гордо,
когда б не цепь бездушных тел
и ханжеские морды.
И все же звонкое Еще
не растерял я в склоках;
оно, раскручено пращей,
еще взлетит высоко.
Еще не заблужусь в лесу
привычек; впрямь не промах,
вновь ворох песен принесу,
как в мае цветь черемух.
Так славься, зрелое Еще,
когда противу правил
под небосвод свое плечо
ты радостно подставил.

Неумолим к мечтам возможностей предел…
Не помню, кто сказал про пальцы брадобрея…
Я прожил эту жизнь не так, как я хотел;
пусть к дочери судьба окажется добрее.
Уходит день и час; и не остановить
мгновенья; и нельзя надеяться на случай.
Сердца соединить едва ли сможет нить
взаимности простой, когда ты невезучий.
К тому ж узка стезя; я пробовал, друзья,
пролезть бочком в ушко, да только застреваю.
Кто муж, а не дитя, тот знает, что нельзя
раздваиваясь жить, любовь в себе скрывая.
Двойное бытие прекрасно на словах.
Как радуга зимой слепит двойное зренье.
Но бедная любовь тотчас потерпит крах,
не выдержав тоски двойного притяженья.
Я локон отверну, как кокон разверну;
знакомое лицо, как бабочка, взовьется…
Я верю, что еще успею и верну
на крылышки пыльцу с волшебной позолотцей…

Незабываемы практические занятия по анатомии:
все мы, первокурсники, что-то препарировали,
тщательно выделяя каждый нерв,
каждый сосудик,
каждое мышечное волоконце.
И вдруг резкий голос педагога
(чуть ли не Бога)
возвещал: "Артефакт" (т. е. игра природы,
ошибка природы; то, чего быть не должно,
но изредка случается).
Поэзия — артефакт реальности,
зыбкая игра воображения,
и все-таки она существует, поэзия!

Кто-то, кажется, Кафка, сказал о том,
что повторялось тысячекратно:
человек потерян в себе самом
безвозвратно.
Но ведь можно построить себя, как дом,
если нравственно ты не калека…
Человек потерян в себе самом,
важно найти в себе человека.