Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1
«Священная Лира»
(1937)
Польско-русские отношения, оказавшиеся в фокусе этих выступлений, образуют фон, на котором родилось новое произведение Гомолицкого – поэма «Варшава»353. Эта была первая поэма «зрелого» периода. Мы видели тогда, как неудержимо влекся подросток к сочинению вещей большой формы (вплоть до «романа в стихах»). Тем интереснее особенности нового «дебюта» в большом жанре, спустя шестнадцать лет после первого. Выход в «Варшаве» за пределы «герметической», медитативной, «метафизической» лирики сопровождался бросавшимися в глаза изменениями стиля, сведением разговора «на землю» – уравниванием «быта» и «истории» в правах с метафизическими размышлениями, обращением к прямому автобиографическому повествованию с деталями жизни автора и, с другой стороны, насыщением текста прозрачными литературными аллюзиями и параллелями. Это было самое «литературное» из всех к тому времени опубликованных произведений Гомолицкого. «Литературность» его заявлена была уже наличием метрического «эпиграфа» в первоначальном, журнальном тексте, где сопоставлялись схемы четырехсложного ямба А.П. (Пушкина) и А.Б. (Андрея Белого), не говоря уже об обычных, словесных эпиграфах, предварявших каждую из шести главок. Не только выбор стихотворного размера, но и самая ткань текста и интонационно-синтаксический строй его отсылали к пушкинской стилистике и к жанровой традиции пушкинской поэмы. Тем самым Гомолицкий отвечал на заявление Г.В. Адамовича, что «пушкинский, “пушкинообразный” стих настолько сейчас обескровлен, что вернуть его к жизни уже невозможно»354. Это был также и полемический вызов, брошенный парижскому культу Лермонтова. По словам Гомолицкого, столкнулись «два эмигрантских мира: субъективно-пассивный – “лермонтовский” и объективно-активный – “пушкинский”»355.
В эклектическом пантеоне поэтических пристрастий Гомолицкого Пушкин до того времени заметного места не занимал. Острожский сборник 1918 года свидетельствовал о завороженности эпигонами пушкинской эпохи, но не об интересе к самому Пушкину. Во второй половине 1920-х годов его увлекали такие противоположные явления, как Рерих в контексте модернистской эпохи и Державин как антитеза канону русской классической традиции. Резкий поворот к Пушкину в «Варшаве» должен быть осознан поэтому как факт необычный. Гомолицкий признавался, что равнодушие его к Пушкину, восходившее к школьным годам, было сломлено, когда поэт услышал перевод «Медного Всадника» в переводе Тувима на вечере Литературного Содружества 31 января 1932 г.356
Проявившееся в «Варшаве» «заражение» Пушкиным получило развитие в еще одной, не дошедшей до нас поэме, написанной осенью того же 1934 года. О характере ее мы узнаем из письма Гомолицкого Бему от 11 января 1935 года:
Я написал новую поэму – на этот раз пытался освоить Пушкинскую октаву, а с формой и идею пушкинских октав. Мне крайне мило погружаться в мир Пушкина и сквозь влагу его поэзии из этой прозрачной глубины смотреть на наше сегодня. Именно наше – во времени и на своем месте. Когда окончу совсем – пришлю Вам в рукописи (м. б. рукописно издам, а м. б. удастся и в Мече напечатать).
Но продолжения эти опыты – до работы в конце 1930-х годов над строфическим «романом в стихах» – практически не получили.
В «Варшаве», как и в не дошедшей до нас поэме, проявляется стремление «сквозь влагу пушкинской поэзии смотреть на наше сегодня». Текст произведения основан на параллели между автором-героем и пушкинским «безумцем бедным» – Евгением из «Медного всадника», имевшей целью представить тему деградации рода в противостоянии двух ветвей семьи (отцовской и материнской). Тема эта, в свою очередь, была взята в контексте противоречий и польской истории, и истории польско-российского антагонизма. Амбивалентное осмысление самого себя и собственной национальной идентичности осложнено было рядом отсылок, во-первых, к полемическому пласту в пушкинской поэме, связанному с «Дзядами» Мицкевича с их инвективами против имперского «Петербурга», а во-вторых, к польской теме в блоковском «Возмездии». Пушкин в «Варшаве» пропущен, так сказать, «сквозь» Мицкевича и Блока. Отсюда подчеркнутый «историзм» произведения – сопоставление разных эпох и литератур, – совмещающийся в поэме с открытым лиризмом, обнажением конкретного авторского Я, которое (за исключением стихотворений в Доме) прежде творчеству Гомолицкого не было свойственно.
При этом в тексте наличествуют переклички с ранними вещами и высказываниями самого автора. Так, пассаж о раздельном существовании «души» и «тела» представляет собой отзвук рукописного «Единоборца» (1924), где это было главной темой. Мотив «богоборчества», мелькающий в первой главке, подразумевающий период 1920-х годов (отмеченный в жизни автора напряженными религиозными исканиями), приобретал дополнительное значение, будучи сопоставлен с упоминанием «богоборцев» среди предков Гомолицкого в автобиографическом очерке, опубликованном в рождественском номере Молвы 1934 года357, и «беллетризованными» откровениями в рассказе «Смерть бога», напечатанном в августе 1934 года и впервые поведавшем о религии уединизма358. Лейтмотив «камня», обыгрываемый в различных планах в «Варшаве», служит отзвуком этой темы в сборниках Дуновение 1932 г. и Дом 1933 г. Повествование строится на неуклонном развертывании в «Варшаве» сетки мотивных со- и противопоставлений, проведении одних и тех же понятий сквозь наделяющие их несовместимыми значениями контексты и обращении их в этом процессе в свою противоположность. Описывая посещение варшавского православного кладбища на Воле в поисках (так и не найденной) могилы деда – высокопоставленного царского чиновника,– автор подчеркивает контраст между его и своей судьбой в терминах, аннулирующих полярно противоположные определения («господин», «раб»):
Чужой – униженный изгнанник –
ни господин – ни раб в цепях –
я был всего случайный странник
на этих дедовых камнях.
Ненайденная могила, место упокоения деда, оказывается «зеркальным отражением» неприкрепленности к месту внука при жизни. При этом Гомолицкий не упускает и напомнить, что «его и моя» Варшавы – разные. Это замечание, переходя во вторую главку, оборачивается заключением, что все города в мире – всего лишь «миражи суши», и, следовательно, искать в них какого бы то ни было своеобразия бесплодно. Но из этого закона повествователь делает исключение: Варшава с ее скорбью, запечатленной в камне памятников. Отсюда повествование подводит к петербургскому «Медному всаднику» и – в подразумеваемом контрасте к этой параллели – к сопоставлению величественной статуи Юзефа Понятовского и сгорбившейся, лишенной какой бы то ни было «величественности», ироничной, живой фигуры создателя новой государственности – Юзефа Пилсудского – на всенародном праздновании возрожденной независимости. Этому торжеству противостоит в третьей главке одиночество и бездомность поэта, его скитальческое, голодное существование, ночевка на вокзале (мотив, вторящий содержанию рассказа «Ночные встречи», 1932), которые, в свою очередь, подводят его к воспоминаниям об одиночестве в юности, упоении блоковскими стихами и состоянии наваждения при сочинении собственных. Стихи рушат «Иерихон церквей, дворцов». Отсюда и общий вывод, который образует параллель к размышлениям о независимости польского государства,– вывод о том, что свободу приносит творчество:
Во веки истинна свобода
сожженной ямбами судьбы.
Как бы в развитие этого тезиса о «сожженности ямбами» повествование обращается к сопоставлению двух парков и двух периодов-эпох в жизни повествователя – прогулка в Лазенках и Царскосельский парк в детстве. Каменные статуи там и здесь являют контраст с монументами на площадях Варшавы, упомянутыми ранее. Стихи содержат и разрушительный, революционный заряд, и созидательный. Вот почему в авторе прозревается «невольный творец» грядущей России. Но и эта мысль получает ироническое обличье, когда он вспоминает о стихах, писавшихся в царскосельском парке на песке («песок» противопоставлен «камню» монументов и медным или чугунным изваяниям) и исчезнувших под ногами прохожих. Так всплывают мысли о постоянстве и эфемерности в мире и о роли поэзии. Они влекут за собой и размышления о будущем, о грядущей, возрожденной (как возродилась Польша) России и о предвосхищаемом возвращении в нее автора:
Вот и из этих строк – немые
не сходят с бледного лица –
восстанет, может быть, Россия,
не зная своего творца.
И я, творец Ее невольный,
узнаю ли Ее тогда?
С какой пронзающею болью
Ее услышу города?
И в них – строфе, окаменевшей
архитектурным вещим сном,
моей строфе – ее пропевший,
найду ли я свой мир, свой дом?..
Пока же (гл. 5) начертанные на песке стихи, равно как и мотивы «камня» и «песка», получают новую трансформацию в описании тяжелого труда Гомолицкого в первые недели по прибытии в Варшаву («ломаю каменный песок»). Контрастом нестихающему спору двух «теней» – двух дедов автора – служит неожиданная декларация, отождествляющая его самого с героем пушкинского «Медного всадника»:
