Максимилиан Волошин - Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931

Увядший цветочек
Из дальней страны!
Во мне пробудил он
Забытые сны.
Зима удалилась,
Исчезли снега,
Серебряной пеной
Блестят берега.
Я вижу: сияет
Лазурь надо мной,
Всё веет, всё дышит
Теплом и весной.
Лазурное море
Живет и горит
И каждой волною
Со мной говорит.
О солнце! О моря
Простор голубой!
С какою любовью
Я рвусь к вам душой!
Туда, где фиалки
Цветут, где «она»
Сидит у окошка,
Бледна и грустна!

Думы непонятные
В глубине таятся.
Силы необъятные
К выходу стремятся.
Путь далек… Ладья легка…
Жизнь, как море, широка…
Дышится и верится
И легко поётся.
Силами помериться
Сердце так и рвётся.
Путь далек… ладья легка…
Жизнь, как море, широка…

В вековом исканьи света,
В тине пошлости и зла
Доля русского поэта
Бесконечно тяжела.
Жажда жизни, жажда воли
Исстрадавшейся душой –
Тяжелее этой доли
  Не сыскать другой!
Не жилица в этом мире
Наша муза. Ведь она
В глубине самой Сибири
Жгучим горем рождена.
Эти песни прилетели
И родились средь степей,
В буйном ропоте метели,
Под зловещий звон цепей,
Под запорами острога,
В душной камере тюрьмы.
Боги! Боли слишком много –
Счастья здесь не сыщем мы.
И с надорванной душою,
Исстрадавшийся от мук,
Наш поэт с своей тоскою
Умирать идет на юг.
Юг служил всегда могилой
Нашей музы. И поэт
Здесь мечтал собраться с силой,
Видя моря блеск и свет.
Но, как раненая птица,
Мысль подняться не могла…

В чем мое горе? – спросил я у ветра ночного.
Он не ответил… С угрозой суровой,
С горьким рыданьем бесследно промчался он мимо,
Вечно холодный, унылый и вечно гонимый.

В чем мое горе? – спросил я у сумрака ночи.
Он не ответил… И стали короче
Тени ночные… И снова они разрастались
И в тишине неподвижной о чем-то шептались.

В чем мое горе? – спросил я у снов. И толпою
Встали туманные сны предо мною.
Тени забытой любви предо мной промелькнули
И улыбнулись… И грустно мне в очи взглянули.

Мой дух широк: он обнимает
Весь мир, как неба синий свод.
Он всё собою отражает,
На всё свой отклик подает.
Глубоко сердце мое: полно
Оно сокровищ дорогих.
Но только буря, вспенив волны,
Наверх выбрасывает их.
Мысль – это молния. Сверкает
Она внезапно. Горд, могуч
Ее полет. Громады туч
Она зигзагом рассекает
И озаряет вечный мрак,
Объявший всё.
      Я сам – червяк.

Вот парк Монсо. Здесь Мопассана
Поставлен бюст. В тени ветвей
Над книгой жгучего романа
Склонилась девушка. У ней
Печальный вид, распущен локон…
На грудь упал увядший лист…
Здесь жил Флобер… Из этих окон
Глядел великий романист
На плеск толпы, на зелень сада,
На этот потемневший пруд,
Где ивы старые растут,
И возвышается аркада,
Плющом обвитая…

В осенний, холодный, но солнечный день
Бродил я по парку в Версале.
На мраморных старых ступенях дворцов
Увядшие листья лежали.
И шорох шагов в полумраке аллей
Тревожил покой сновидений
Старинного парка и тени былых,
Исчезших давно поколений.
Всё то же… По-прежнему мрамор статуй
Рисуется в воздухе чистом…
Да! Трудно, бродя по версальским садам,
Немного не стать роялистом.
Какое величье! Подобный размах,
Создавший такие чертоги,
Возникнуть мог только, когда на земле
Царили не люди, а боги.
Когда всемогущий «Roi le Soleil»
Сиял в одиноком сияньи…
Тогда на царей не бюджет, не народ –
Лишь дамы имели влиянье.
Прекрасное время! Madame Ментенон
Сидела в Большом Трианоне,
Людовик же в самом Версале сидел,
Сияя величьем на троне.
Порою, наскучив сияньем своим
И ролью всесильного бога,
По этим аллеям в Большой Трианон
Он шел, чтоб развлечься немного.
Я видел там старый бильярд… Неужель
Случалось, что здесь, в Трианоне
Играл сам великий Roi le Soleil
В порфире своей и в короне?
О, если б придворным поэтом я стал,
Я б спеть попросил свою музу,
Как он высочайшей рукой отправлял
Торжественно «желтого в лузу».
Но я, coq le Dieu! – не придворный поэт!
Мне нравится это сиянье
Тогда лишь, когда его больше уж нет –
И этому есть основанья:
Версальские парки смотреть ведь никто
Из смертных тогда не пускался,
Когда здесь единственный солнце-король
Один, как сыр в масле, катался.
О, да! То был истинный лимбургский сыр –
И тонкий, и острый: прекрасный
Образчик сыров, отравляющих мир
Гниеньем и вонью ужасной.
Но эти французы толк знают в сырах –
Сыр гнил у них долгие годы
И подан был, наконец, как десерт
На пире народной свободы.
И съел с аппетитом французский народ
Свой сыр, и теперь в нетерпеньи
Сырам своим новым прогнить не дает,
А ест, лишь начнется гниенье.
В России наш сыр прогнивает давно
По разным дворцам и хоромам.
Как жаль, что наш вечно голодный мужик
Совсем не рожден гастрономом.
Но, впрочем, потребности можно развить
В нем медленным, мирным процессом,
Когда его выжмет сперва капитал
Фабрично-промышленным прессом.

Теперь сижу в Берлине я,
И очень скучно в нем.
Густые хлопья инея
Повисли под окном…
А выйду ль я на улицу –
Мне встретится студент
Со шрамом по всему лицу,
Стоит как монумент
С осанкой сверхъестественной
Торжественный жандарм…
Гирляндою божественной
Идут ряды казарм.
Здесь всё живое прячется,
Куда ни поглядишь…
«И верится, и плачется»,
И хочется в Париж.

Люблю осенний сон аллей,
Старинных парков увяданье,
В туман окутанные зданья
И дымы синие полей.
И боль разлуки мне милей
Печальных радостей свиданья.

Свежий ветер. Утро. Рано.
Дышит мощная река…
В дымке синего тумана
Даль прозрачна и легка.

В бесконечных изворотах
Путь Дунай прорезал свой
И кипит в водоворотах
Мутно-желтою волной.

Уплывают вдаль селенья.
Церкви старые видны,
Будто смутные виденья
Непробудной старины.

И душа из тесных рамок
Рвется дальше на простор…
Вот встает старинный замок
На скалистом кряже гор.

Эти стены, полный ласки,
Обвивает виноград…
Как глаза античной маски
Окна черные глядят.

И рисуется сурово
Стен зловещих силуэт,
Точно мертвого былого
Страшный каменный скелет…