Иван Бахтин - Поэты Урала. Антология в двух томах. Том 1

Все заиндевело и закуржавело —
ни стволов не видать, ни ветвей.
Замело, затянуло кружево
присмиревший лес до бровей.
Тонким гарусом сосны вытканы.
А попробуй задень едва —
рассыпными клубами-свитками
полетят, полетят кружева,
неожиданною порошею
сядут ласково на плечо.
— Красота! — я кричу прохожему,—
Вот погодка-то, землячок!
Вышло так, что на харьковчанина
я в лесу в этот день напал.
Он ответил, как бы нечаянно
тронул веточку и сказал:
— Подывись, як летыть, порхая! —
— И вздохнул, расправляя грудь: —
На Вкраини этак бувае,
колы яблони расцвитуть!

Далече, далече от нашей столицы,
за дальнею далью, за горной грядою
лежит этот край, где ночные зарницы
по дымному небу идут чередою.
Не знаю, как вы, дорогой мой читатель,
а я этим краем навек очарован,
я давний и верный его почитатель,
он сердцем моим навсегда облюбован.
В распахнутых кузницах этого края
такие умелые трудятся люди,
кипит неустанно работа такая,
что можно о ней говорить, как о чуде.
Здесь в кузнях родятся железные птицы
с таким небывалым стальным опереньем,
что каждая может с кометой сравниться,
в бою, на лету стать ее повтореньем.
Куются мечи здесь такого закала,
на вес отливаются ядра такие,
что редкостной тяжестью их небывалой
всемирно прославилась наша Россия.
Отсюда на Запад тревожной порою
такие неслись колесницы-громады,
что вражьи машины любого покроя
в бою с ними встретиться были не рады.
Край-труженик! Утренний край-созидатель!
Еще летописец рукою проворной
тебя не коснулся; достойный ваятель
не создал еще человека у горна.
Не считаны сосны твои вековые,
не считаны к звездам простертые трубы,
бесценны твои мастера огневые,
уральская знать — кузнецы-трудолюбы.
Здесь праздник труда. Здесь скупая природа
открыла нам тайну железного следа,
здесь вещею силой героя-народа
ковалась великая наша Победа.
…Кто Дон величает с его берегами,
кто хвалит Неву, кто Кубань золотую,
а я воспеваю красавицу Каму
и славлю подругу ее — Чусовую.

Не сердись, Курган, постой,
погоди сердиться.
Не хотел ведь я с тобой
в жизни разлучиться.
Это вышло невзначай,
говорю по чести.
Так что мы с тобой, считай,
неразрывно вместе.

И во сне и наяву
помню о Тоболе я.
Что скрывать, люблю Москву,
а Курган — тем более!

Хоть зовусь я москвичом,
а ведь мне на деле
по-кургански нипочем
вьюги и метели.
И меня, чтоб был здоров,
от любой хворобы
лечат лучше докторов
снежные сугробы.

И во сне и наяву
помню о Тоболе я.
Что скрывать, люблю Москву,
А Курган — тем более!

Ну-ка, скорый самолет,
заводи моторы
да неси меня вперед
через сини горы.
Ну-ка, други-земляки,
выставляйте на кон
с карасями пироги
да баранки с маком!

И во сне и наяву
помню о Тоболе я.
Что скрывать, люблю Москву,
а Курган — тем более!

Есть у меня старинный друг,
который
         (точно!)
                    лучше двух.
Не дай бог, вдруг случись беда —
мой друг со мной в беде всегда.
А нет беды — и друга нет.
И так вот три десятка лет.
— Ну как дела?
— Дела табак…
— Зачем же ты молчал, чудак!
И начинает верный друг
не покладая добрых рук
в подмогу вкладывать труды
вплоть до изгнания беды.
Ушла беда далеко в тыл —
и, смотришь, друга след простыл.
И снова не слыхать о нем,
не сыщешь друга днем с огнем.
Ан нет!
        Звонок издалека:
— Здоров?!
— В порядке.
— Ну, пока!
Чудаковат мой друг. Так что ж!
Зато он явственно похож
на долгожданный ветер в зной,
на благодатный дождь грибной,
на исцеляющий покой,
на огонек в ночи глухой.

За окном таинственно, и лилово,
и сказочно, право слово.
Купол небесный высок-высок,
день прибавился на часок.
Давно равноденствие миновало.
Солнышко лезет из-за увала,
у мироздания на виду
варежки
         сбрасывает
                        на ходу.
Тепло приближается еле-еле,
но,
   слышишь,
                 синицы смелей запели.
Гордый репейник склонился ниц
перед вокалом певиц-синиц.
У них ведь, людям на загляденье,
свои синичьи нововведенья,
свой Зал Чайковского под кустом
на равных правах с клестом.
…Выходит,
             товарищ,
                       под грузом тягот
еще мы с тобой постарели на год,
еще «отзвонили один сезон»,
и все же печалиться не резон.
Встанем-ка лучше под елью рядом
и под приветливым лучепадом
скажем, как в прошлом году: — Опять
мир пробуждается! Благодать!
Спасибо, жизнь, за лиловые дали,
за оттепель в самом ее начале,
за воскресение новизны,
за новый приход весны.

Сибирь таит несметный клад огня.
Найти его,
           добыть,
                      схватить руками!
Да, в этом смысле — близкая родня
бакинцы с дальними сибиряками.
И тут, на зное,
                и на стуже, там,
в бурунном море
                    и в глухом болотце,
нефть «ходит за бурами по пятам»,
да только в трубы сразу не дается.
Вот так-то и в поэзии моей —
лежат пласты под самыми ногами.
А ты нагнись, попробуй-ка сумей
схватить слова да сделать их стихами!
Таинственной безвестности полна
подверженная поиску впервые
словесная глухая целина,
таящая запасы золотые.
…Встаю чуть свет. Окно еще в сурьме.
Беру перо.
              И жадно и жестоко
иду в разведку по словесной тьме,
не ведая ни отдыха, ни срока.
По маю прохожу,
                      по декабрю,
шагаю как добытчик и задира,—
то методом Некрасова бурю,
то способом лукавого Сабира.
И ничего —
            находятся слова.
Спасает корень близкого родства.

Расцвел подснежник. Чайка пролетела.
Взвилось ракеты истовое тело.
Родился стих. Вступила домна в строй.
Конечно, жизнь прекрасна без предела,
но как она безжалостна порой!
Уходят люди… Жил — и вдруг не стало!
Уходят неожиданно, стремглав,
рукой не дотянувшись до штурвала,
заветную строку не дописав.
Им жить да жить бы, привечая зори,
да совершать завидные дела,
а их хватают медленные хвори,
и валят с ног, и с корнем жгут дотла.
Спасибо, что хоть отзвук остается,
что, жадному забвенью вопреки,
из эха мастеров, как из колодца,
живую воду пьют ученики.
Недаром же сказал так откровенно
большой поэт, умевший вдаль смотреть:
«Будь же ты вовек благословенно,
что пришло процвесть и умереть!»
Всплывает солнце, схожее с ковригой,
встает на поле стебель-первоцвет,
заснул в обнимку с неразлучной книгой
упрямый начинающий поэт.
Очнулся ясень. Иволга пропела.
Раскатистая пенная волна
на плоский берег вымахнула смело,
студеным ветерком окрылена.
Земной поклон лесам, полям и водам.
Друзьям ушедшим мой поклон земной.
…Один стал улицей, другой стал
                                              теплоходом,
а третий — звездочкою под сосной.