Иван Бахтин - Поэты Урала. Антология в двух томах. Том 1

Здесь живут уральцы-пушкари,
гордость, строгость в каждом их ответе.
Задержись,
               с любым поговори
и узнай, как надо жить на свете.
— Да, браток, работаем сейчас,
скорости хорошей достигая,
потому профессия у нас
сердцу с малолетства дорогая.
Дед — пушкарь, и прадед был пушкарь,
и внучонок этим же гордится.
Только то, что делали мы встарь,
с нынешней работой не сравнится.
Нынешняя пушка —
                               чудеса!
Эвон, чуешь,
                как снаряд буравит?
Хочешь —
              залетит на небеса,
Хочешь —
              землю насквозь продырявит.
С нашей пушкой действовать в бою,
сказывают,
              каждому охота…
А работу любим мы свою,
потому —
            полезная работа!
И опять с восторженным лицом,
голос напрягая до предела,
говорит пушкарь тебе о том,
как он любит пушечное дело.
И вот здесь,
               вдали от битв,
                                    в тылу,
ты постигнешь с чувством удивленья,
что такое верность ремеслу,
равная успеху наступленья.
И, с трудом спокойствие храня,
ты припомнишь с самого начала
славную историю огня,
грозного оружия Урала.
Урал!
        Как свежий ветер поутру,
шумит его прославленное имя.
Он помогал Великому Петру
ружейными богатствами своими.
Урал!
         Родник несметных русских сил.
Стальное это имя, прославляя,
Суворов с торжеством произносил,
Кутузов называл, благословляя.
Уральских пушек седоватый дым
видали Альп продрогшие вершины,
по мерзлым склонам, голым и крутым
стучали гулко кованые шины.
Стирая нормы всех военных карт,
ослепшие от вьюги, бородаты,
их на руках несли чрез Сен-Готард
отчаянные русские солдаты.
Колеса их, пространства не щадя,
сбивая спесь, внушительно и чинно
прогрохали по хмурым площадям
впервые покоренного Берлина.
Урал! Урал!
               Когда на смертный бой
Пожарский с Мининым подняли войско,
твои же ратники вставали в строй
и первыми сражались по-геройски.
Уральской саблей ворогов рубал
Денис Давыдов в честь родного края,
уральской ковки солнечный металл
играл в руке Василия Чапая.
Отсюда
         от Уральского хребта,
бежал Колчак, разбойник и меняла,
и каждая страдальная верста
его кровавый след запоминала.
Когда, грозя достоинству страны,
фашистский зверь решил к Москве
                                                 пробиться —
твои,
     Урал,
            надежные сыны
пришли на помощь матери-столице.
И надо только в памяти сберечь,
как под Смоленском
                          в утреннем тумане
прямой наводкой сыпали картечь
кунгурцы,
          кудымкарцы,
                           чусовляне.
Урал! Урал!
             недаром пушкари
гордятся родословной,
                               как победой.
Остановись,
                с любым поговори —
и не уснешь до самой до зари,
взволнованный вечернею беседой.

Сегодня особенно тих и печален
уральский закат над вершинами бора.
Певучие звуки дневных наковален
расплавились в море цветного набора.
Как редок он здесь,
                             этот час безмятежный!
Притих зачарованный труженик-город.
Но вдруг заколдованный
                             воздух прибрежный
качнулся, немыслимой силой распорот.
Теперь уже громы помчатся с разгона,
хоть уши зажми, хоть шепчи заклинанья.
На мирной, на влажной траве полигона
опять и опять начались испытанья.
— Еще раз! Еще раз! —
                       хмельной, потрясенный,
кричу я во тьме пушкарю молодому.
Кричу и бегу по дорожке бетонной
навстречу летящему новому грому.
Удар за ударом,
                    удар за ударом.
Впиваются в небо тугие спирали.
Нет, в песнях Урал прославляют
недаром,
недаром несется молва об Урале.
— Еще раз! Еще раз! —
                         удары крепчают.
Один одного тяжелее и тверже.
За Керчью, под Яссами нам отвечают,
ответы грохочут под древнею Оршей.
С Урала на запад летят эшелоны,
груженные страшным стальным урожаем.
Приветливым словом, глубоким поклоном,
с великой надеждой мы их провожаем.
Гремит перекличка широкого боя.
Окрестности неба в багровом покрове.
Седой «бог войны» с огневой бородою
нахмурил суровые, дымные брови…

Кургана улицы прямые!
Увидев вновь вас, понял я
с особой ясностью впервые,
что это родина моя.
Все тот же дом последний с края
все та же верба сторожит.
Здесь дым младенчества витает
и прах родительский лежит.
Босыми шлепая ногами
по теплой пыли городской,
я здесь пронес сиротства камень
и холодок любви мирской.
Но я ничуть не укоряю
ни мрак нужды, ни холод зим,—
я все теперь благословляю
и все считаю дорогим.
Здесь знаю я любые вышки,
любой забор, любой квартал,
здесь я читал еще не книжки,
а только вывески читал.
Я здесь могу найти вслепую
любое прясло с деревцом,
любую лесенку, любую
калитку с кованым кольцом.
Здесь дождевой порою вешней
на толстых сучьях тополей
крепил я легкие скворечни,
гонял со свистом голубей.
Да, я люблю любовью давней,
без всякой ложной похвальбы,
и эти створчатые ставни,
и телеграфные столбы,
и крыш убранство жестяное,
и звон бубенчиков в ночи,
и в небо ввинченный ночное
бурав пожарной каланчи.
Прямые улицы Кургана!
Я вновь и вновь на вас смотрю
и говорю вам без обмана,
как сестрам брат, вам говорю:
— Хотя внезапная разлука
и разделила вас со мной,
мне не забыть родного звука,
метели посвист ледяной.
И если есть во мне хоть малость
того, что следует беречь,
так это ваша власть сказалась
и отложилась ваша речь.
И если ярость азиата
во мне, как брага, разлита,
так это ваша виновата
сквозная даль и прямота.

Все заиндевело и закуржавело —
ни стволов не видать, ни ветвей.
Замело, затянуло кружево
присмиревший лес до бровей.
Тонким гарусом сосны вытканы.
А попробуй задень едва —
рассыпными клубами-свитками
полетят, полетят кружева,
неожиданною порошею
сядут ласково на плечо.
— Красота! — я кричу прохожему,—
Вот погодка-то, землячок!
Вышло так, что на харьковчанина
я в лесу в этот день напал.
Он ответил, как бы нечаянно
тронул веточку и сказал:
— Подывись, як летыть, порхая! —
— И вздохнул, расправляя грудь: —
На Вкраини этак бувае,
колы яблони расцвитуть!