Олег Малевич - Поэты пражского «Скита»

Седой луны блуждает призрак пленный.
Немая тень, где жизнь, где плоть твоя?
Нет, смерть свою не пожелаю я,
А встречу, как бесчестье, как измену.

И медленная страсть встает надменно
Над одичалой грустью бытия!
О жизнь моя, ты все-таки моя!
Еще жива, и вижу свет вселенной!

Душа моя, все та же ты, — лети
Над этой жизнью, сладостной и ветхой!
Ведь сердце не устало там, в груди.
Стучаться, как в окно весенней веткой.

И снова возвращает миру свет
Пророзовевший холодом рассвет.

Душа сгорает в радости мгновенной.
Но только у конца ее поймешь.
Мне легкая туманит сердце ложь.
Что я вернусь в твой край благословенный.

И голосом покинутой сирены
Еще не раз меня ты позовешь,
И лунной ночью тайно уведешь
За неприглядные ночные стены.

Но в этот час, Италия, прощай!
В последний раз твоим виденьям внемлю.
Проходит в высь летящая праща
И тяжко опускается на землю,

Чтоб райским сном порой пробуждена,
Назвать тебя, блаженная страна!

Под взглядом звезд, безжизненно прекрасных,
Ни горю, ни мечтам не устоять.
Летят часы, земному непричастны,
А море вдалеке поет, как мать.

Камней ночного города пугаясь,
В сей поздний час луна не золотит.
И в утлый сумрак, медленно сдвигаясь,
Дома отчаливают, как ладьи.

Как к невозвратной горестной дороге
Далекий колокол звонит в ночи
(В ушах не умолкает звон глубокий
О тонущих и отплывающих).

Но мрак плывет, лазурь растет и крепнет.
Пустынно и спокойно веселясь.
Неверный ветер ветки мнет и треплет.
Неузнаваемая спит земля.

О, сколько чаек вьется с резким криком
Над редким лесом телеграфных мачт.
Сливая вместе вопли воли дикой
И тонких проводов счастливый плач.

Скупые дни, расценены давно вы!
Мне жизнь — соперница, не кесарь, не судья.
Над новым днем встает с улыбкой новой
Моя розовоперстая судьба.

Пустыми улицами в девственном рассвете
Иду вперед, как первый назарей,
И ангел каменный с масличной серой ветвью
Меня встречает в утренней заре.

На землю опускаются широко
Невспугиваемые небеса.
Дома горят, в огне пылают стекла,
И первый луч во взгляде, как слеза.

Наливаясь, мутясь, тяжелело дремучее лето.
Тяготясь пустотой, застывал, оплывая, янтарь.
Тишина озирала поля. Подрастающим ветром
Доносило острее с полей горьковатую гарь.

И утра, холодея, подолгу мутясь, голубели,
Когда нехотя тучи раскутывал поздний восток.
В небе солнце устало, а птицы не знали и пели,
Предугадывая всеми перьями близкий восторг.

Шумный ветер, тревожно клубясь, призывает кочевье,
Гонит трепетный лист в вышину, догоняет лазурь,
И безумным ветрам, трепеща, рукоплещут деревья,
Тем ветрам, что трубили веселые праздники бурь.

Птица крыльями бьет и клюет оперившийся воздух,
Перебоями столпленных волн возмущая простор,
Он врывается в грудь и кипит, животворен и жесток,
Он огромные синие крылья над нами простер.

Облака и листы разлетаются, клича тревогу.
Ветер рвет высоту, отступает последняя пядь.
Несмолкающий рог! О, в бессмертную нашу дорогу!
Возвращенное небо над нами сияет опять.

Преступая порог, оглянись
На последнюю искорку света —
За чертой еще теплится жизнь,
Что тобой рождена и согрета.

Никогда, никогда до сих пор
Я не знала такого покоя.
Никогда, никогда до сих пор
Не видала, что небо — седое.

Это вечность заныла, звеня,
Это тайная весть узнается.
Золотого печального дня
Занимается тихое солнце.

Издалека донесся и смолк
Тонкий свист, покидаемый символ.
Точно слез накипевших комок,
Бледный свет накопился и хлынул.

Вот и старость стучится в мой дом.
Полно, ветер, трубить о победе.
Подплывает и машет крылом
Долгожданный седеющий лебедь.

И падают, и падают цветы,
и замер сад цветущий, снежно-белый.
Я говорю любви, мечтам — прости!
Как вишням, в этот год им не цвести;
цветы увяли, песни я допела.

И падают безудержно цветы,
срывает их небрежно ветер легкий.
Мне грустно — знаю, что не любишь ты.
Мне грустно — отцветают уж сады,
а я брожу в снежинках одиноко.

Последней лаской убран сад.
Мне жалко облетевшей красоты.
Брожу в тоске, и мыслям я не рада.
Душа трезва — иллюзий мне не надо.
И падают, и падают цветы.

— Темнеют дни рождественским преддверьем.
Темнею, жду — бесчестья иль утрат.
Ласкаюсь ли заветным суеверьем —
тоской пронзит немыслимый возврат.

Пусть Рыцарь Бед склонен и очарован
и взгляд любви так безысходно прост,
но темный след запенится, и снова
яснеет путь — по пропастям до звезд.

О нет, не говори про доблестную славу,
и, бедный друг, страданья не зови.
Коснись, не отклони смертельную отраву
и звездный путь окрась в своей крови.

В ночи пленительна отрада
мечтой вернуть твой хищный плен,
чьи взоры — смертная услада,
чье имя черное — Кармен.
Горит огонь, тупой и верный,
Кармен, Кармен, в твоей судьбе.
Я прикасаюсь суеверно
к воспоминаньям о тебе.
Со мною взгляд. Тяжелый, темный,
неизгладимый, твой, Кармен.
Как ночь, печальный и огромный,
как ночь, лихой и вероломный,
хранящий сумрачность измен.
Твое ликующее имя
поет всей радостью греха,
глухими ласками твоими
и темной музыкой стиха.
Прошелестит тоской звенящей
размах орлиного крыла,
как ветр степной, как меч разящий,
как дикой вольности стрела.
Отравы ласковей не знаю,
чем злой и вольный смех Кармен.
В ночи тревожно вспоминаю
твой хищный, твой изменный плен.

— Когда мне станет все равно —
                — в полете мне изменят крылья!
— я закричу, упав на дно,
и вдруг — покой, и вдруг — бессилье.

Ждет заповедная межа
стезею — радостно-знакомой.
Но милым звездам будет жаль,
что их сестра ушла из дому.

О светлая, о ты, земля,
приют мой радостный и тихий!
Как кинуть мне твои поля
и стать недвижной и безликой?

Но сладко помнить обещанье,
что мой покой без мук и снов
покроет звездное молчанье,
когда мне станет все равно.

О, бойтесь лжи тупого усыпленья,
ночных дорог бездумна тишина!
Кто говорил в смертельном ослепленьи,
что мысль скудна, и наша жизнь бедна?

Они грядут, и поступь их жестока,
неотвратимы лики близких дней.
Уже не слышен глас и зов Пророка,
как проще жить и умереть сильней.

Надвинулось… и хаос и стихия,
полет лавин и шум весенних льдов…
То в мир пришла разящая Россия,
огонь и меч карающих богов.