Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Всем грузным туловищем в кресле утонул,
Насупился, дымит сигарой целый вечер,
Блудливыми гляделками блеснул,
Но суетливо прячет их при встрече.

Желта и масляниста, словно сыр,
Круглится голова, откинутая сразу.
Смочив слюной, жует он злую фразу,
Которою хотел бы плюнуть в мир.

И руки трет, к сражению готовясь,
Так истово, как будто моет их.
Еще бы! Ведь ладони рук своих
В грязи немалой замарал торговец!

Но не замыть кровавых пятен тех —
Кровавые, навеки въелись в тело.
О, как ему знакомо злое дело,
Отрава лицемерья, грязный грех!

Недаром вяжут пухленькие руки
Измены, дрязги, драки стольких стран,
И тайный торг, и явственный обман,
И клоунски-ораторские трюки.

Но снова рвется сеть его интриг,
И тайна вылезает, обнаружась,
И вновь его охватывает ужас,—
Старался же, из кожи лез старик!

Вот отчего трясет его тревога,
И мглой белки подернуты слегка,
И брылья щек маститого бульдога
Свисают чуть не на борт пиджака.

Он тридцать лет живет одной отравой
И злобно смотрит целых тридцать лет,
Как на востоке триумфальной славой
Сияет человечества рассвет.

Он сделал всё, что мог, — брюзжал, ругал, порочил
Дразнил, и грыз, и ублажал, и ныл,
И ласково прельщал, и яростно пророчил,
И челюсти свернул, и руки кровянил,—

Ничто не помогло: ни свара, ни разлад,
Ни хитрость сыщика, ни месса Ватикана.
Идет история! Колеса великана,
Хоть лезь под них, не вертятся назад!

Ну что ж! Витийствуй, лжец! Выбалтывайся в
                                                                            спиче!
Высматривай из-под опухших век,
Впивайся, лживый, подлый человек,
В глаза чужие, в чуждые обличья!

Так точно, как недавно ты глядел,
Завистливо, упрямо и пристрастно,
В глаза бойцов и в красоту их дел.
Продать их жизнь ты, кажется, хотел,
И продал бы, да сделка не подвластна.
Ты наклоняешься, не хочешь повстречать
Взгляд человеческий хотя бы на мгновенье.

Невыразимую скрываешь ты печать,
Знак слепоты, тревоги, омертвенья,
Зловещее последнее клеймо,
Что время на тебя кладет само!

Он вошел — довольный, шумный,
Самый бравый из гуляк.
«Мой девиз: цеди, не думай!
Чарку! Виски иль коньяк?»

Звучным тостом, громким спичем
Звон бокалов заглушен.
И, сияя всем обличьем,
Осушает чарку он.

Выпил, крякнул, не уходит.
«Вы не пьете? Я — один?» —
И гостей, привстав, обводит
Наглым взглядом господин.

Что ж, солдат осилит фляжку
Без жеманства и гримас.
Весь душой он нараспашку,
Всем готов служить для вас!

Пить — так пьет, дружить — так дружит.
Говорит, коль не охрип,
Только взгляд уликой служит:
«Вот я, киплинговский тип!»

Жесткий усик над губою
Рыжим ежиком торчит,
Око пулею стальною
Собутыльника сверлит.

Рот коньячным дышит жаром,
Щеки движутся едва,
И не лондонским загаром
Вся покрыта голова.

Из каких он стран явился
В город стали и угля?
Где, в которой он кормился,
Разоренная земля?

Может быть, в малайских дебрях
Джентльмен бродячий сей
Вытирал платком на гетрах
Кровь расстрелянных детей?

Иль на склонах Гималаев,
В честь империи трудясь,
Подкупал он, вдрызг излаяв,
Человеческую мразь?

Или в тюрьмах отдаленных
Сей бродячий господин
Взвесить головы казненных
Торопился из Афин?

Где он, злобен и порочен,
Для империи возрос?
Червь сокрытых червоточин,
Из каких земель приполз?

Вот вошел он, парень бравый,
Самый шумный из гуляк,
Взял рукою сухощавой
Чарку — виски иль коньяк?

И узнали мы мгновенно,
Не забытый ни на миг,
Тень отбросивший на стену,
Низколобый страшный лик.

Галуном сверкая флотским,
Шли такие же, как он,
По барханам красноводским
На отмеченный кордон.

И под грохот барабана
Уже не он ли, наш сосед,
Прямо в сердце Шаумяна
Разрядил свой пистолет?

Сколько ж раз он жаркой кровью
Шаумяновых друзей
Орошал, не дрогнув бровью,
Прах чужих ему полей?

Нет уж, сами, сударь, пейте,
Пейте ночи напролет!
Пусть за все услуги эти
Мистер Бевин вам нальет!

Повернуть на эти спичи
Не хотим мы головы.
Только взглянем на обличье —
Знаем, сударь, враг-то — вы!

Не клянчил он. Не нищенствовал горько.
Глаза потупил и окаменел.
И видел ноги, только ноги, только
Их вереницу разглядеть сумел.

Счет потерял он — жирным и поджарым,
Мясистым, стройным, маленьким, большим.
Прошелестели все по тротуарам,
Спешили вдаль, сменяясь перед ним.

Все мимо шли, все перед ним чернели,
Ни на кого не поднимал он глаз,
И только фартинг на сырой панели,
Катясь к нему, позванивал не раз.

Убогий грош, кружок медно-зеленый…
И неказистый заработок свой,
Приниженный, молчащий, обозленный,
Брал живописец с мокрой мостовой.

Да, он таков. Набором разноцветных
Своих мелков выводит он подряд
Зигзаги туч вечерних и рассветных,
Лазурь озер, багрянец горных гряд;

И зелень пастбищ Англии любимой,
И скал ее зазубрины и мел,
И тусклый блеск волны, у скал дробимой,
Художник-нищий набросать сумел.

Всё, что любил и помнил он, все смены
Зимы и лета, сумерек и дней…
Он под ноги вам, леди, джентльмены,
Швырнул работу, ждет вниманья к ней.

Ступайте же по линиям эскизов,
Топчите же пейзажей пестроту!
Откликнулся ли кто-нибудь на вызов
Художника, слыхал ли просьбу ту?

Иль в давке городской вам непонятны
Его набросков острых голоса,
Бессильные, растоптанные пятна,
Молящая панельная краса?

Она кричит в изломе и сплетенье
Неясных линий — горьким ртом тоски.
Отчаянной игрою светотени
Кричит, не опустив худой руки.

Напрасно всё! Проходят сотни, тыщи,
Наносят грязь на пестроту картин…
Ты не один. Тот шут, а этот нищий —
Немало вас таких. Не ты один.

В салоне модном иль на тротуаре,
Один открыто, а другой тайком,
Жрец красоты с нуждою дикой в паре
Довольствуется жалким медяком.

И падает со звоном желтый пенни
На живопись, на плиты мостовой.
В ладони грязной в жадном нетерпенье
Сжал живописец заработок свой.

Еще очертания птиц дрожат на озерной воде,
И медленно чайка летит холодным туманным простором,
На бледные полосы туч крыло положив в высоте,
Сквозь вялую зелень ветвей мелькая дымком
                                                                           среброперым.

Смеркается. Из-за дерев, на гладком разгоне дорог,
Которые длинной петлей безжизненный парк огибают,
Приземистых черных машин несется беззвучный поток,
Они на асфальте шипят и, злобно шипя, исчезают.

Бензиновый едкий угар ползет по шоссе полосой,
Ползет по дорожкам аллей, видавших немалые беды.
Всё глубже ложится туман, и пахнет прокисшей ботвой
От старых заброшенных гряд в сыром «огород
                                                                              победы».[41]

И весь этот запах гнилья, вся душная зыбкая мгла
Колеблется, вьется, течет, сплетая туманные нити,
И мрак опускается в парк, и тишь над листами всплыла,
И зданья поникли вокруг в тяжелом безмолвном
                                                                             укрытье.

Шуршание чьих-то шагов из мглы донесется на миг
И стихнет, поглочено мглой. И вновь наплывает
                                                                           молчанье.
От холода мелко дрожа, бредет, приподняв воротник,
Какой-то чиновник. Скрипит утоптанный гравий
                                                                           в тумане.

Идут друг за другом. Один себя повторяет в другом,
Такой же бесплодной тоской, как новый прохожий, болея.
Такое же сердце в груди под тем же скрипит сюртуком,
Такой же придавленный рот, такая же дряблая шея.

Как цифра на счетчике, вдруг является черная тень,
Чтоб сразу исчезнуть, за ней другие бегут единицы.
Чураясь друг друга всю жизнь, кончая безрадостный
                                                                            день,
Идут боязливо они, безликие дети столицы.

То клерки идут по домам, как будто справляя обряд,
Когда закрывают бюро и гасятся лампы в конторах.
Размеренным маршем нужды бредет по Гайд-парку
                                                                               парад
Несчастных созданий людских без всякой надежды
                                                                           во взорах.

Без слов, без друзей, без мечты идут, чтоб уныло
                                                                      молчать,
Писаки разбойничьих фирм, контор беспощадных
                                                                              служаки,
И мертвенно светят во мгле их лица, как будто печать
Имперских безрадостных дел, холодной имперской
                                                                                 клоаки.