Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Сребрится стрельчатая травка газона,
День сумрачен, влажен и мглист.
Плющом помертвевшим обвита колонна.
Мерцает густой остролист.
Всё тихо. Лишь трепет беззвучного звона
Взбирается вверх, серебрист,
Да сыплются листья, желтея и тлея,
С янтарных платанов аллеи.

Нет, я не нарушу дремоты. Лишь тише
Пройду этим тесным двором
Туда, где степенно и сумрачно в нише
Он пишет крылатым пером,—
Слова, что не сказаны раньше, он пишет,
Слова, что не собраны в том.
Но как одиноко в неярком сиянье
Наивное то изваянье!

Ему, несчастливому сыну банкрота,
В итоге стольких передряг,
Актеру, тайком написавшему что-то
Для комедиантов-бродяг,—
Пожалуй, ему не к лицу позолота,
Не нужен совсем саркофаг.
Но славы его атрибут не утратит:
Перо и бумага — и хватит.

На сглаженном временем влажном пороге
Он вырезать сам попросил
Слова эпитафии, полной тревоги
За прах невельможных могил:
Стратфордский ремесленник, странник убогий,
Не слишком уверен он был,
Что кости поэта, бродяги, актера
Почиют в ограде притвора.

Немало он слышал проклятий бесстыжих,
Видал корчмарей и менял,
Встречал школяров и крикливых ярыжек
И рыночный смрад обонял,
И, черный, как дым на соломенных крышах,
Он по свету с голью гонял.
Он знал, ненавидя, ликуя, ревнуя,
И щедрость и подлость земную.

И, жадный до жизни и воображеньем
Достигший глубин естества,
Несытый, исполненный страсти и жженья,
На мир предъявлял он права,
И полчища слов выводил он в сраженья,
И шли и боролись слова.
Так вечную правду поэт-триумфатор
Принес на подмостки, в театр.

Как вечно в горах непогода клубится,
В трагедиях дышит гроза.
Стихия ревет и на части дробится,
И молния блещет в глаза.
Шалеет ревнивец, крадется убийца,
По страшному скату скользя.
Сверканьем оружья, огнем красноречья
Пылает борьба человечья.

Не алчным купцам, не дешевым лакеям
Ту мощь суждено воспринять,
И перед гигантским и светлым трофеем
Колени свои преклонять,
И труд, совершенный великим плебеем,
Умом благодарным обнять:
Титаном навеки скрепленные глыбы
Сердца раздавить им могли бы.

Где ж толпы, встающие буре навстречу,
Где рокот встревоженных зал
И в миг, когда смолкнут трагедии речи,
Партера бушующий шквал?
Где слава твоя — всенародное вече
Восторгов, и слез, и похвал?
Спускается занавес важно и сонно,—
Молчит гордый лебедь Эйвона.

Далёко от этой страны, на востоке,
На древней Памира земле,
Сквозь пропасти, сквозь ледяные потоки
Таджик на горбатом седле
Спешит, пробирается в город далекий,
Куда в вечереющей мгле
Поспеет он прямо к спектаклю, к началу,
Чтоб «Быть иль не быть» прозвучало.

В донецкой степи, у ребят-комбайнеров
Толпится веселый народ.
Поэта старинного яростный норов
Вогнал их в горячку и в пот.
Двенадцатый вечер бессонных актеров
К «Двенадцатой ночи» ведет,
Чтоб ярки и молоды были тирады
Для зрителей олимпиады.

Вот горец из спрятанной в тучах деревни
В театр многолюдный проник.
Он слушает жадно рокочущий, древний,
Как мужество, сильный язык.
Трагедия мчится. Дотла догорев в ней,
Герой изнемогший поник.
И Яго клянет, и дрожит за Отелло
Тот смуглый чабан Сакартвело.

Когда знаменитые кони четверкой
Сияют в морозной ночи,
На яркую сцену тревожно и зорко
Глядят кузнецы и ткачи.
Как в праздник, полны эти люди восторга,
Овации их горячи.
И девушка, спрятав лицо у колонны,
Оплачет влюбленных Вероны.

Туда, к не чужим, хоть и дальним народам,
Ты перешагнул рубежи.
Ты там оживаешь, не скован, не продан,
Всем юным величьем души.
Уже не плывет гордый лебедь по водам,
Загнившим от скуки и лжи,
Душа его, полная песен и звона,
Навеки ушла от Эйвона.

Уже не найдешь лебедей на Эйвоне.
Лишь занавес серых дождей
Струится ненастною рябью в затоне
Стратфордских пустых площадей.
Лишь сторож ключами бренчит на амвоне
Да листья сметает с аллей,
Где в сумерках так одиноко и сиро
Мерцает могила Шекспира.

Сини и сизы, лазурны и сивы,
Грифельно-серы и густо-черны,
Взвихренных туч распростерлись извивы
Над возвышеньями горной страны.
Ветры, свистя, вырывают растенья,
Вереск ломают и дергают мох.
В вое ветров, в ураганном смятенье
Заклокотал, закипел Ломонд-Лох.[43]
Ветра глотнув, тут помчаться б в разгоне
Берегом, лесом, без меж и без троп…
Кто-то кричит: «Не ходи дальше, Джонни!»
Столб с четкой надписью: «Private».[44] Стоп.

Земли пропитаны влагой студеной,
Тянет болотом, с опушек несет
Запахом плесени, каждый зеленый
Кустик подернут цветеньем болот.
Парк, голубея в недобром просторе,
Тянется тучей десятками миль.
Крепки ворота, всегда на запоре.
Дождик гундосит. Безлюдье и гниль.
Кто ж тут хозяином в этом безлюдье?
Злобный отшельник? Скупец-мизантроп?
Стой! Замолчи! Не ходи туда, Рудди!
Столб в серой плесени — «Private». Стоп.

Дальше и дальше, вперед по Хиг-Ланду. [45]
Тмином и вереском пахнет туман.
Гонит овец грязно-белых гирлянду
Мшистым отрогом наемный чабан.
Овцы — лендлорда, холмы и поляны —
Тоже его… Неужели навек?
Тише, коль дорог вам хеггис овсяный! [46]
Может подслушать худой человек.
Думаешь, счастье в пастушеском доме,
Как на Востоке, здесь даться могло б?
Перед судьбой твоей высится, Томми,
Столб земель герцога — «Private». Стоп.

Глухо топочут копытца овечьи
Вдоль небольшой каменистой стены.
Стареньким пледом покрытые плечи
Клонят под долгим дождем чабаны.
Столбик над тропкою — выцветший «Private»,
Столбик над фермерским жалким лужком.
Но землескупщики разве не вправе
Пренебрегать этим нищим столбом?
Что ж будет дальше? Сгниет ли в тумане
Где-то на Клайде бедняк землекоп,
Или в Судане, став хищником, Данни,
Столб свой вколотишь ты — «Private». Стоп.

Сомкнуты губы. Насуплены брови.
Что это? Чванство? Замученность? Сплин?
Хмурые образы средневековья,
Копья решеток, ограды куртин.
Как в подземелье, дышать нету силы
Душной, прогнившей насквозь стариной.
Вот громоздятся у края могилы
Тени столетий былых… Предо мной
Герцоги, лорды, дельцы, фабианцы,—
Масок крутящийся калейдоскоп
Вьется, облапив в бессмысленном танце
Столб с черной надписью: «Private». Стоп.

Внезапный дождь, ударив с моря,
Весь в йодном запахе сыром,
Напеву джиги звучно вторя,
Пустился в танец под окном.

Еще по улицам пологим
Не отшумел его раскат,
Как, разливаясь по дорогам,
Ручьи ударили в набат.

Он миновал, как синий сполох
Летучих искр и струй воды,
И в радугах, как в ореолах,
На кручах расцвели сады.

Зазолотились, засинели
В игре сверкающих огней
Сырые выступы панели,
Каменья старых площадей.

Веселым холодком дохнуло,
Пьянящим, звонким, словно медь,
И сердце от такого гула
Вдруг стало радостно звенеть.

И, распахнув среди столицы
Окошко, круглое, как пенс,
Горбатых кровель черепицы
Перед собою видит Бернс.

Вот перед ним в броне кирпичной
Ползет, как ящер, как вампир,
Мир Эдинбурга черепичный,
Любимый, ненавистный мир.

Под черепичным покрывалом
Клокочет мир глухой борьбы.
Так стонет лес, гудят дубы
Под штормов яростным обвалом.

«Британский край! Хорош твой дуб.
Сосна и тополь — тоже.
И ты на шутки был не скуп,
Когда ты был моложе.

Богатым лесом ты одет,
И много в нем грибов, брат.
Но дерева свободы нет
Среди твоих дубов, брат.

А без него нам свет не мил
И горек хлеб голодный.
Мы выбиваемся из сил
На борозде бесплодной».

И в даль, печален и суров,
Впивался Бёрнс. И там вздымалось
Кипенье рваных облаков
И черепица мглою стлалась.

«Но верю я: настанет день,—
И он не за горами,—
Когда листвы волшебной сень
Раскинется над нами.

Забудут рабство и нужду
Народы и края, брат,
И будут люди жить в ладу,
Как дружная семья, брат!»

И, задыхаясь от погони
За песней новою своей,
Поднялся он в грозе и звоне
Кипучих мыслей и страстей.

Слова запели, затрубили
В сердца, в века, светлы, легки,
Взлетев, как птицы, в изобилье
Из-под сухой его руки.

Скорее настежь окна, двери!
И тьма и солнце за окном.
Навстречу небывалой эре
Выходит Бёрнс. Но где-то гром,

Но где-то молния полощет
И альбатрос зовет на бой.
И он на Эдинбурга площадь
Выходит, словно в век иной.

Идет, виденьем осиянный
Грядущих дней, — идет, спешит,
И шаг, как ямб, гудит, чеканный,
Квадратный меряя гранит.

Навстречу в хохоте, в гримасах,
Качая бантами, идет
Ватага чванниц толстомясых
В сопровождении господ!

Владельцы замков, бирж владыки,
Закона лживого столпы,
Ораторы придворной клики
И лицемерные попы,

Сановные душепродавцы,
Обманщики простых людей
И королевские лукавцы —
Поэты — плуты всех мастей,—

Они идут, сомкнувшись вместе,
Высокомерно выгнув грудь,
Тупым шлагбаумом бесчестья
Загородив свободный путь.

Но, поглядев на них сурово,
Он не отступит ни на миг,
Ни на одно живое слово,
Ни на один крылатый стих.

Пускай шипят, свистя, вздыхают,
Пусть проклинают всем гуртом,
Пускай смеются, пусть пугают
Тюрьмой, веревкою, крестом,—

Он, словно воин в час похода,
Лицом сверкая грозовым.
Поэт народа — сын народа,—
Идет, грозя врагам своим,

Не одиночкою бесплодным.
Протухшим где-то взаперти,—
Идет глашатаем народным,
Уверенным в своем пути.

Он так идет, как бы в бессмертье
Вступает, в бедности рожден.
Земля, где Бёрнс родился, верьте,
Опять родит таких, как он.

И, плоть от плоти, кровь от крови
Земли, народа своего,
Они в труде, борьбе и слове
Вновь служат помыслам его.

И Бернса вещие прозренья
Им вспомнились, когда вдали
Мир мракобесья, мир гниенья
Живые грозы потрясли.

«Когда у края небосвода
Блеснул невиданный восход,
Где древо первое свободы
Взрастил и выходил народ,—

Тогда поклялся злобный сброд,
Собранье всех пороков,
Что деревцо не доживет
До поздних, зрелых соков.

Немало гончих собралось
Со всех концов земли, брат…
Но злое дело сорвалось,
Жалели, что пошли, брат!»

Товарищ, Бёрнсовы слова
В простом народном обиходе
Живут доселе, как жива
Душа правдивая в народе,

Как песнь о торжестве побед,
О воплощенье снов пророчьих…
В кварталах Ланарка рабочих
И там в горах, где жил поэт,
Их не забыл шотландец, нет!