Демьян Бедный - Том 4. Стихотворения 1930-1940

Смерть. С ней мирится ум, но сердце не
                    мирится,
   Болезненно сжимаясь каждый раз.
Не верится, что нет бойца, что он – угас:
Улыбкою лицо его не озарится,
Морщинки ласково не набегут у глаз.

Внезапным натиском смертельного недуга
Боец сражен. Поникла голова.
…Последний путь. Прощальные слова.
С останками испытанного друга
   Простилась скорбная Москва.

Прощай, Барбюс! Ты – мертв. Но образ
              твой – он вечен,
Как вечно то, чему так честно ты служил.
На родине своей ты будешь встречен
Железным строем тех, чьей славой ты
                    отмечен,
Чьей героической борьбой дышал и жил.

Нас разлучат с тобой леса, долины, реки,
Но ты для нас в краю своем родном
С друзьями нашими останешься навеки
   Живым и творческим звеном.

Хотя писал я правду-матку,
Все ж привлекал порой угадку,
И опыт жизни, и чутье,
Когда отрывками, враскладку,
Вносилось медленно в тетрадку
Повествование мое.
Оно писалося заочно,
Не беспорочно в том, ином,
Оно в подробностях не точно,
Но очень точно в основном.

За сретеньем через неделю
Сын у Лукерьи родился.
Мать просияла сразу вся.
Была пьяна она без хмелю.
Сказал ей как-то муж, Егор:
«Ты до каких же это пор
Все подносить мне будешь дочек?»
И вот другой уж разговор –
Муж вышел весело во двор
И крикнул свекру: «Тять! Сыночек!»
У свекра, дедушки Луки,
Тепло по телу до онучек,
Во рту запрыгали пеньки, –
Детишек любят старики.
Лука обрадовался: «Внучек!»
Что дальше? Поп и кумовья.
«Чей?» – справясь кратко о младенце,
Сгреб деловито поп Илья
Полтину, хлеб и полотенце –
Дар для духовного отца.
«Ну, как же нам наречь мальца,
Чтоб не висело имя гирей?..
Февраль… Десятое число…
Кто в святцах значится?.. Порфирий!»
Порфирию не повезло:
Кум от Порфирия отрекся.
     «Хар-лам-пий…»
И Харлампий спекся:
Был забракован он кумой.
Как наиболее удобный,
Был признан Прохор преподобный.
Вернулись крестные домой.
Стряхнув с себя в сенях порошу
(Ведь дело было-то зимой),
В избушке матери самой,
Лукерье то-бишь, сдали ношу:
«Вот принимай сыночка, Прошу!»

Так в книгу жизни без чинов
(Не в них крестьянская основа)
Был вписан Прохор Иванов,
Сынок Егора Иванова
И внучек дедушки Луки.
«Ну, дедка, водку волоки!»
Стол застучал веселым стуком.
Обсели водку мужики.
Закуски всей – капуста с луком.
«Егор, с сынком!»
     «Хрен старый, с внуком!»
«Пошли господь ему деньки
Покраше наших!»
     «Дай-то, боже!»
«Егор, за Прошку по второй!»
«Лукерья, что ж ты? Выпей тоже!
Сынок-то выдался – геро-о-ой!»
В год первый нынешнего века
(Для хронологии строка)
Так жизнь встречала человека,
Точней – мужицкого сынка.
Согласно прежним родословным
Был человеком он условным
Иль, выражаясь языком,
У всех господ тогда обычным,
В мальцах звался он тем «щенком»,
Что, взросши, станет горемычным,
Забитым «серым мужиком».
Итак, в деревне Камышевой,
Включенной в Жиздринский уезд,
Прилиты водкою дешевой
Рожденье Прошино и крест.
Над этой важной пьяной вехой
Качать ли скорбно головой?
Хмель был единственной утехой
Крестьянской жизни горевой.
Все нахлесталися, понятно.
В избушке стало неопрятно.
Под стол – сказать им не в укор –
Свалился дед, за ним – Егор.
Кума и кум – она «под мухой»,
Он распьяным-пьяным-пьяно,
Икая на версту сивухой,
Поволоклись домой давно.
Уж ночь зловещею старухой
Глядела в мутное окно.
Раскинув тонкие ручонки,
Сморив себя в дневной возне,
На печке спали две девчонки
И братца видели во сне.
Лукерья – кто ж ее осудит!
Порыв такой незаглушим –
Гадала: «Сын!.. Какой он будет,
Когда он вырастет большим?»
Воспеты русские просторы,
Но в них тонул… крестьянский вой.
Есть деревушка под Москвой
Со старой кличкою – Раздоры.
Не кличка это, а печать,
Клеймо враждебности отпетой.
Могли б мы прежде кличкой этой
Все деревушки величать.
Раздоры, вечные раздоры,
Неумолкаемые споры
Из-за лоскутных дележей,
Картины мрачные разлада
Старосемейного уклада,
Когда у братьев, жен, мужей,
Отцов, детей мозги мутило
И при разделах доходило
До потасовок и ножей.
Брат старший разорял меньшого,
Меньшой – палил его дотла.
Как все деревни, Камышева
Полна раздорами была.
Егор недавно был солдатом.
Вернувшись, не был принят братом.
Кондрат Егора отделил,
А заодно – без долгой речи –
Как добрый сын, еще свалил
Отца, Луку, ему на плечи.
Лишь в глупых выдумках слыла
Деревня дружной и единой.
Егор с Кондратом пуповиной
Был связан кровной, родила
Их мать одна. (Звалась Ариной.)
И что же? Ненависть была
Взаимно-братская – звериной.
Двух братьев трудно примирить.
Что ж про соседей говорить!

Людскому верить разговору –
Судьба гадает без разбору:
Кому плетет из роз венки,
Кому дает всю жизнь пинки.
Тот под гору, а этот в гору
Пошли у деда, у Луки,
Его родимые сынки.
Не повезло ни в чем Егору,
И тут не так и там не в пору.
Егор валился в бедняки.
Судьба Кондрату ворожила:
Он – лютый выжига и жила –
Тянулся явно в кулаки.
К Егору в гости на крестины
Он не пришел и не был зван.
А дома лаялся: «Болван!
Всей пахоты полдесятины,
Ни справы нет, ни животины,
А он туда ж – плодить детей.
Лукерья тоже, словно кошка,
Рожать готова дважды в год.
Богатство в дом: сы-ниш-ка! Прош-ка!
Для дураков и то приплод!»

Я часть подробностей отброшу,
Не стану ими донимать.
     Совместно маленького Прошу
Растили – дед, отец и мать.
Растили. Как тогда растили
По деревушкам детвору?
От груди на землю спустили,
Ребенок ползал по двору,
Потом он на ноги поднялся
И, в рубашонке до пупа,
За Жучкой по двору гонялся,
Потом – на улицу тропа.
Учила улица – не книжка –
Уму и крепкому словцу.
Лет в десять был уже парнишка
Во всем помощником отцу,
Прел на скамейке сельской школы
И, разобравшись в букваре,
Читал священные глаголы
В евангелье и псалтыре.
Слеглась в мозгу его окрошка
Из бела, ангелов, чертей,
Царя, царицы, их детей.
Сам поп сказал однажды: «Прошка
В деревне первый грамотей».

Скажу – хотя б скороговоркой, –
Что жизнь былая вдоль и вкось
Была покрыта черствой коркой,
Проплесневевшею насквозь
До затхло пахнущего чрева.
Но в «пятом» доблестном году
Вся корка – барам на беду –
Ломаться стала от нагрева.
Я эту речь к тому веду,
Что над деревней корка тоже
Большие трещины дала:
Мужик стал вдумчивей и строже
Вникать в российские дела,
Не затыкал ушей уж плотно,
Ловил рабочую молву
И вез из города охотно,
Хоть было страшно и щекотно,
Уже не сказку про Бову.
Был рад он книжечке хорошей
О светлой жизни, о земле,
О мироедской кабале.
Такая книжка перед Прошей
Раз оказалась на столе.
Что получилось в результате?
Забыв свои тринадцать лет,
Сынок безграмотному тяте
Стал разъяснять в убогой хате,
В чем корень всех крестьянских бед,
Сказавши правду, не навет,
О дяде собственном, Кондрате,
Что он кулак и мироед.
Через неделю до Кондрата
Дошел про книжечку слушок.
Кондрат, взъярившись до кишок,
Охрипнув от густого мата,
Грозился «Прошке-сморкачу»:
«Ужо его я, супостата,
Мне подвернется, проучу!»
И до того вошел в горячку,
Такую волю дал нутру,
Что в кровь избил свою батрачку,
Аксинью, Прошину сестру.
Другая Прошина сестрица –
Не от добра, как говорится, –
Тож не росла в родном тепле,
Батрача где-то на селе.
Все шло в деревне, как обычно:
Бедняк мотался горемычно,
А мироед и живоглот
Себе наращивал живот;
Те, у кого водился скот,
Спешили запастись кормами;
Встал урожай пред закромами
Стогами свежими, и вот –
В разгар уборочных работ –
Грозой, военными громами
Взгремел «четырнадцатый год».
Не так уж солнышко сияло,
Не так синели небеса;
Не так зарей кроваво-алой
На травы падала роса;
Не так над кровлями избушек
Вилися белые дымки.
На царский фронт, под жерла пушек
Пошли неволей мужики.
Егор… Не долги были сборы:
Война, как коршун, сразу – хвать!
Пошел Егор, как все Егоры,
За что-то с кем-то воевать.
Остался Проша с дедом, с маткой.
Ей – с поседевшей головой,
Склоненной часто пред лампадкой, –
Пришлось не долго быть солдаткой:
Письмо из части войсковой
Ее сразило вестью краткой.
Лукерья сделалась вдовой.
Старик Лука походкой шаткой
Ходил, бродил едва живой
И вскоре помер. Дома, в поле,
Стараясь матери помочь,
Мужая с каждым днем все боле,
Работал Проша день и ночь.
Писать о том, что было дальше –
Писать о том, что знают все:
Воз вековой российской фальши
Шел на последнем колесе.
Еще ухаб, и возу – крышка,
Воз развалился. Дело – пас!
Не спас царя Распутин Гришка,
Буржуев Керенский не спас:
Им красных стрелок передвижка
Обозначала смертный час.
Пришел Октябрь. В Стране Советов
Громами Ленинских декретов
Заговорил рабочий класс.

Деревня скоро раскусила
(Середняки и бедняки),
Чем нам грозила вражья сила
И что несли большевики.
Бело-эсеровскою корью,
Там, где болели этой хворью,
Переболели мужики.
Средь них пошла вовсю расслойка
На эту сторону и ту.
Кулак увидел: неустойка!
Уж ни угроза, ни попойка
Не укрощают бедноту.
Былому не было возврата,
Бедняцкий облик был уж нов.
Пошел на дядю, на Кондрата,
Племянник, Прохор Иванов.
Враги один другого жали
Поочередно. Шли толчки.
Кондрата сторону держали
Деникины и Колчаки.
У Проши крепкою опорой
Была рабочая Москва.
Верх стороне забрать которой
В боях решалось года два.
Был Проша полон гордой страстью,
Когда, дождавшися чреды,
Был призван он Советской властью
В красноармейские ряды.
Лет девятнадцать – что за годы,
Но парень кряжистой породы
И крепкой воли, ставши в строй,
Свершал труднейшие походы,
Как самый подлинный герой.
И вот уж он под Перекопом.
Задорно глядя на Сиваш,
Смеялся он над белым скопом:
     «Аминь! Конец приходит ваш!»
Чтоб, сброд последней тли дворянской
Лишив последнего гнезда,
Тем порешить с войной гражданской,
Из-под Варшавы из-под панской
Был переброшен он сюда.

Огретый нами по затылку,
Барон, как в щель поганый клоп,
Забрался в крымскую бутылку
И перекопской пробкой – хлоп!
Но, на барона хлынув лавой,
Наш красный фронт ударом в лоб
Свел счеты с вражеской оравой,
Неувядаемою славой
Покрыв советский Перекоп.
Тот полк испытанный, в котором
Был Проша, честь завоевал:
Он вражий фронт атаковал,
Стремясь прорвать лихим напором,
Заходом в тыл, Турецкий вал.
Бойцов разил огонь шрапнельный,
Но – уж они на берегу.
Неотразим удар смертельный
По ошалелому врагу!
Уж вражий фронт – не фронт, а каша.
«Эй, наша, братики, берет!»
Стал Проша, выйдя из Сиваша,
Готовый ринуться вперед.
Но в этот миг – пред самой целью –
Ему, чьим ранам под шинелью
Терялось точное число,
Белогвардейскою шрапнелью
На части сердце разнесло.
Стыдливо-скромный, как девица,
Но с дерзкой смелостью орла,
Он пал, как скошенная птица,
Раскинув руки – два крыла.
Угасли щек румянец нежный
И тела юного тепло.
Под утро тиною прибрежной
Холодный труп заволокло.
…Победа. Краткий отдых в поле.
Бойцы раздули огонек.
«Эх, не видать нам Проши боле!»
«Жаль. Был геройский паренек!»