Владимир Корвин-Пиотровский - Поздний гость. Стихотворения и поэмы

Для последнего парада,
Накреня высокий борт,
Резвый крейсер из Кронштадта
Входит в молчаливый порт.

И с чужой землей прощаясь,
К дальним странствиям готов,
Легкий гроб плывет, качаясь,
Меж опущенных голов.

Правы были иль неправы —
Флаг приспущен над кормой, —
С малой горстью русской славы
Крейсер повернул домой.

Брызжет радостная пена, —
Высота и глубина, —
Лишь прощальная сирена
В синем воздухе слышна.

Час желанного возврата
(Столько звезд и столько стран), —
В узком горле Каттегата
Северный залег туман.

И до Финского залива,
Сквозь балтийский дождь и тьму,
Бьет волна неторопливо
В молчаливую корму.

И встают, проходят мимо
В беглой вспышке маяка
Берега и пятна дыма,
Острова и облака.

Твои миндалевые очи
Вонзились в мой простертый взгляд, —
Куда идти, в какие ночи,
В какой пылающий закат?

Твои ль карающие руки
Меня на гибель обрекут,
И я ли, раб твоих минут,
Развею смертью тень докуки?

Гони вперед, вперед, за грани
Осевших грузно облаков, —
Пойду туда и грудь израню
О копья бешеных клыков.

И нет тебя. Ты снова стала
Царицей выжженных степей,
Обрывки ржавые цепей
Твои скрепляют опахала.

Под медным небом, на скрещеньи
Семи пустынь, твой древний трон,
И в черной бездне довременья
Восстал железный твой закон.

И во вселенной нет закона
Превыше сомкнутых бровей,
И рати царских сыновей
К твоим ногам несут знамена;

Падут у замкнутого круга
Никем не перейденных дум,
И знаю, к северу от юга
Пройдет над трупами самум.

Так брось же в ночь меня, к истокам
Моей пылающей тоски,
Где дыбом красные пески
Уже вздымаются до срока.

Ты ль коса моя, кудрявая коса,
Ты ль гармоника, стальные голоса!..

Выйду вечером я к реченьке-реке,
След запутаю на мокром на песке.

Друг желанный мой начнет меня искать,
Под ракитами подружку поджидать, —

Может, смилуюсь, забуду к ночи зло:
«Эх, целуй меня, куда уже ни шло!»

Наши девушки-лебедки
Вашим девкам не чета, —
Не катаются на лодке,
Не ломают кочета.
Не кидаются со страху
В огороды на пустырь
И не бегают к монаху
В подгородний монастырь.
В нашем смирном околодке
Нет того, чтоб вечерком
Подгулявшая молодка
Залегла с озорником,
Оттого-то сыплют смело
Новобрачным нашим хмель,
А по свадьбе — месяц целый
Честью красится постель!

За стеной храпит свекровь;
В окна ветер бьет с размаха,
На лежанке, словно кровь,
Кумачовая рубаха.
Кто-то крадется во тьме,
Так и ходят половицы, —
Не пришел бы кум к куме
За забытой рукавицей…
За околицей пуржит;
Меж столбов оледенелых,
На веревке, вихрь кружит
Костенеющее тело.
Кум то двинется бочком,
То, пускаясь в пляс без толку,
Дразнит синим языком
Освещенную светелку.
А в дому, всю ночь без сна,
Ошалелая от страха,
Смотрит мужняя жена
На недвижную рубаху.

За околицей нечесаная вьюга
Выше дерева дороги замела;
Ждет любовника постылая подруга,
Косы русые в три ряда заплела.
Погоди ужо. Дай выбраться из ночи…
Вихри белые, что плети, снегом жгут;
Лечь бы замертво, да ведьмовские очи
Сердце гневное на привязи ведут.
Звезды к полночи проглянут из метели,
Ветры выметут белесую пургу, —
Есть с кем тешиться, томиться на постели,
Есть что высказать на радостях врагу.
Да не ласкою попотчевать с дороги —
В грудь покорную под сердце кулаком,
Чтоб без голоса свалилась на пороге,
Чтоб не двигалась под мерзлым каблуком.

У, проклятая! Как к Пасхе нарядилась,
Ленту алую в который раз вплела…
Только б к полночи погода прояснилась,
Только б к полночи добраться до села.

Ночью прошлой спал — не спал я
На душистом сеновале, —
Не во сне ли целовал я,
Не во сне ль меня ласкали?
Я не знаю, мне казалось,
Что плечо во тьме белело,
Что томилось, отбивалось
И горело чье-то тело.
Мне привиделось — приснилось
На душистом свежем сене —
Чье-то сердце рядом билось
И упрямились колени.
Мне привиделось, что рядом
Кто-то плакал и смеялся,
И изорванным нарядом,
И руками закрывался.
А потом, изнемогая,
На груди моей могучей,
Трепетала грудь другая
Всё доверчивей и жгучей.
И сегодня, как с похмелья,
Я качаюсь, будто пьяный;
Вспоминаю запах зелья,
Блеск очей да рот румяный.

Повернулся и сел в постели;
На часах — непривычно рано;
В коридоре шаг скрипели:
— «Скоро ль выспится там обезьяна?»

Встал. Накинул пальто небрежно,
Дотащился к окну спросонок…
Был сентябрь голубой и нежный,
Как пятилетний ребенок.

Чуть погладил виски и щеки
И шепнул, на морщины глядя:
— «Всё-то пьешь, пропиваешь сроки, —
Право, бросил бы лучше, дядя?»

Хорошо головой с похмелья
Прислониться к холодной раме…
Пахнул двор золотистой прелью,
И хотелось, как в детстве, к маме.

Легкость, легкость и кротость божья!
Так нетрудно любить и верить,
И гореть покаянной ложью,
И прощенных обид не мерить.

Я себя не жалею давно,
И тебя пожалеть неохота —
Вон горит золотое руно
На картонном щите дон Кихота.
Златорунная шерсть холодна,
Ненадежны картонные латы, —
Хорошо на скале чугуна
Вырезать исступленные даты.
Проводить по глубокой резьбе
Тепловатой рукой без обиды,
Вспоминая о мифах Колхиды,
О щите, о руне, о тебе —

Давно моей бессоннице знаком
Печальный стыд ненужного рассвета —
В подвале сторож прогремел замком,
В воображеньи — выстрел пистолета.
— Быть иль не быть? — Мучительный вопрос
Я про себя решу, быть может, вскоре;
Уж оснастил неведомый матрос
Ладью мою в беззвездном Эльсиноре.
Уже бежит пустынная волна
В иную ночь предвестницей решенья,
И древняя Ирония — луна —
Встает обломком кораблекрушенья.

Вот комната моя. Она низка,
В ней громкий звук до шепота придавлен;
От стертых ковриков до потолка
Здесь каждый дюйм растоптан и отравлен.
Тебя томят жестокой наготой
До желтизны прокуренные стены?
О, этот воздух, ветхий и густой,
Почти готов слепиться в плоть Измены.
Уже всплывают пыльные зрачки,
Мохнатой бабочкой висят на шторах,
И маятника легкие щелчки —
Как бег убийцы в дальних коридорах.
Зачем в графине вспыхнул и потух
Багровый свет? Откуда эти блики?
Измена рядом, — напряженный слух
За тишиной угадывает крики.
Она вбежит, любовь моя, крича, —
И упаду, весь пол зальется кровью —
Из глаз твоих две змейки, два луча,
Сбегут ко мне, от шторы к изголовью.