Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

У мирового зла – чесотка.
Всего одна минута зла,
и новгородская часовня
в снарядных дырах оползла.

Испанцы, «голубодивизцы»,
не слишком плачась о попах,
залопотали, как девицы,
в крест не нацелясь, но попав.

Потом, приехав к нам по туру,
испанский бывший офицер
нам оплатил тот выстрел сдуру
за свой ошибочный прицел.

Всем, кроме совести, торгуя,
он чист перед своей виной.
Но кто простит вину другую —
нам за войну с родной страной?

Мы столько овощехранилищ
постыдно сделав из церквей,
на покаяние решились,
а стыд со временем стыдней.

Придется долго нам стараться,
губами ерзать по кресту,
чтобы в припадках реставраций
вернуть всем храмам красоту.

К свой стране теряли жалость
в гулаговские времена.
Дай Бог, чтобы не продолжалась
с народом собственным война.

Война прошла, но чья победа?
В нас что-то выжжено дотла.
Приходится платить полвека
лишь за одну минуту зла.

Мы живем в одном времени
и с бабусями сирыми,
и с волненьями в Йемене,
и с волненьями в Сирии.

Жить хотим посчастливее
жлобской жизнью кощейской.
Да и что нам до Ливии,
до станицы Кущевской.

Нам бы больше валюточки.
Нам вредны даже вздохи.
Мы вообще неволнуйчики
нашей нервной эпохи.

Взрывы и наводнения
в Чили и Конотопе —
это лишь треволнения
тех, кто взорван, утоплен.

Так, наверно, не выскажут
люди этой породы,
но дыханье их выстужит,
не дай Бог, все народы.

Все взорвется на свете
не террором, не буйством,
а палаческим этим
сволочным неволнуйством.

Теперь все не верят политикам на слово,
не зная, что скрыто у них на уме,
но люди поверили в Гавела Вацлава,
спасшего право на Слово в тюрьме.
И рядом с примазавшимися нуворишами
к его могиле придут в этот день
тень Сахарова,
          что-то недоговорившая,
и Палаха
          недогоревшая тень.
Всегда оккупация —
          ложь аморальная.
К могиле придет,
          себя сам не простя,
танкист,
          застрелившийся где-то в Моравии,
нечаянно там раздавивший дитя.
И Восемь Отважных с коляскою детскою
придут на могилу,
          плакаты неся.
Моя телеграмма наивная,
          дерзкая,
туда прилетит,
          пожелтевшая вся.

Рос я вблизи нумерованных ватников,
двух арестованных дедушек внук,
Мир я ушами, глазами ухватывал,
и у ноздрей на свободу был нюх.
Песню поймал среди вьюжного воя
в ближнем Гулаге —
          ее не забыть! —
«Сбейте оковы, дайте мне волю!
Я научу вас свободу любить».
Свобода…
          Успели вовсю измарать ее,
словно одну из обманутых дур.
Ловко притворные демократии
это же скрытый подвид диктатур.
Как нам бациллы бесправия вывести?
Кто в человечестве полностью чист?
Где государство сплошной справедливости?
Кто нас достоин свободе учить?
Как вырабатывать совести правила,
где вне закона вражда и война —
вот что у края могилы Гавела
Чехия думает,
          и не одна.
Столько уж лет мы без Гитлера, Сталина,
а на планете все не путем.
Знаем, что надо свободу отстаивать.
Кто нам подскажет —
          что делать потом?!

Не надо бояться народа,
когда он за правду встает,
а если он не без урода,
он все же родимый народ.

Но надо быть мудрым народу
и в злобу не впасть потому,
чтоб вновь не довериться сброду,
примазавшемуся к нему.

Свобода – опасная краля.
Повертит хвостом, и где след?
И так уже сколько украли
Из рук у народа побед.

Над ней смеются все почти в России,
упражняясь в матерке,
но все-таки трехцветный флаг впервые
я видел в ее слабенькой руке.

Поэт, воспевший паспорт молоткастый,
ты слышал там, на Маяковке, смех
над женщиной очкастой и щекастой
и хруст древка на обозренье всех?

Флаг вырывали с наслажденьем, хряском.
Надеюсь я, что ни один мой сын
не будет белым и не будет красным,
а просто человек и гражданин.

Мне бы
          летать во все разные небы —
их в мире не меньше, чем есть человечеств у нас.
Я из человеков,
          а значит, из инков,
                    ацтеков
                              и греков.
Я из атлантидцев-провидцев,
          но космос держу про запас.
А мне бы
          соединить в ариаднины нити все Webы,
чтоб разум не превратился
          из мудреца в подлеца,
чтоб кисть,
          и лира,
                    и Cellо
не потеряли человеческого лица.
Мне бы —
          лицеискателем быть на базарах Сибири,
                    Аддис-Абебы,
где красота сокрыта
          в шрамах,
                    в морщинах судеб.

В наш век межгалактийных рейсов,
что стоят фейсбуки
          без человеческих фейсов,
когда вместо лиц – штамповка,
          сплошной лицевой ширпотреб?
Мне бы
          попробовать в мире все хлебы,
пригубить все губы и вина,
          все звезды бы взять на зубок.
К приходу волхвов – не волков
          аккуратно почистить все хлевы,
и теплую руку пожать,
          человеку по имени Бог.

Видно, всем твоим раненым
          силы ты все отдала́,
подсчитать всех, кого ты спасла,
          не берусь.
Не успела спасти
          лишь Багрицкого Всеволода,
называвшего даже не Люсей тебя, —
          просто: «Люсь».
На плечах твоих раненые не охали,
а пытались сквозь зубы шутить —
          хоть с кровцой,
и потом поправлялись,
          кирзовками в латках по Пруссии грохали,
у Рейхстага снимались на память с притворной ленцой.
А кого вы все вместе спасли на плечах —
          не эпоху ли?
Спели в будущем вам
          Окуджава и Галич,
                    Высоцкий и Цой.
Вы не шейте надеждам пока преждевременных саванов.
Не подходит им эта одежда и этот фасон.
Самый-самый застенчивый воин в истории,
          Сахаров,
медсестрой фронтовой, как спаситель, спасен.
Есть у совести русской спасители от умирания.
Человек еще не наступившего дня
оказался последним подобранным Люсиным раненым,
тем, кого она вынесла из-под огня.

Забыт был Маркс неаккуратненько,
сам перестал марксистом быть,
в объятьях «зэковского» ватника
успев провинности отбыть.

Стал Маркс с надеждой делать выкладки,
когда цунамскою волной
«Позор капитализму!» выклики
вновь сотрясли весь шар земной,
Маркс, на чапаевские выходки
готов,
          чуть не вскричал: «За мной!»

Но разум был еще вселенский.
Маркс ощутил, как боль в боку,
что вдруг исчезнет штрудель венский
к божественному кофейку.

И кто тогда сумеет вымести
весь мусор с буйных площадей
в осознанной необходимости,
где нет сознательных людей?

Не разберешь, что кому надо,
Лишь ясно – все передрались.
Весь шар земной – он коммуналка,
где «изм» живой – лишь вандализм.

И в «Бобби», мирного, примерного,
еще пока безревольверного,
решил преобразиться Маркс —
новейший укротитель масс.

Утихомирить всех старается,
оправдывая свой паек,
вкушая между демонстрациями
свой аппетитный кофеек.

Но, впрочем, судя по всем признакам,
как собран он и деловит,
кто знает —
          может, с прежним призраком
партнерство он возобновит.