Константин Уваров - Страсть к размножению
Волшебный утюг не разгладил морщины,
Судьба не скостила шестидести лет
( Ей было плевать ), и старуха тащила
Куда-нибудь свой бесполезный скелет,
Жевала хрустящую корочку наста,
Богам обнажала единственный клык,
Но все не спускался к ней Бог сладострастный,
И смерть волочила ее за кадык.
* * *
Все. Повешусь. Стал тощий, как волос.
Денег нет, и остался один.
"Не сдавайся, живи, Константин",-
Умоляет мой внутренний голос.
"Ты талантлив, ты будешь пророком,
Ты рожден для победы в борьбе".
И я верю ему, как себе.
"Он - пророк". Да, неплохо, неплохо.
Это - внутренний голос, а сам ...
Даже кактусы сжались и скисли,
И прожорливо бегают мысли
По немытым моим волосам,
И прохожие люди порой
Носом плющатся в грязные стекла,
Но подушка соплями промокла -
Ну кому же я нужен такой?
* * *
Эмигрантам первой волны.
Я часто выходил из дома,
И видел, стоя на снегу,
Как сквозь небесную фольгу
Мелькает человек в изломах.
Его не видели в окно,
А он заглядывал в квартиры,
И бледным взглядом полумира
Смотрел из холода в тепло.
Он реял в небе и купался,
Спускаясь ночью в города,
И шел по рельсам в никуда
За партитурой звездных вальсов.
Он рассыпал морскую пену
Чужих скалистых атмосфер,
Когда в большую перемену
Прямолинейно ткнулся в стену
Его трехчетвертной размер.
В висящей за ноги квартире
Худой и бледный наркоман
Сидел, зачем-то взяв стакан,
Качаясь, как веревка с гирей.
Стакан был полон пустоты,
Он в нос дышал подъездной псиной,
Наружу выгибая спины,
Вовнутрь он прятал животы.
И наркоман об острый край
Полосовал худые руки,
Он верил, что за боль и муки
К подъезду подадут трамвай.
Но было полвторого ночи,
Трамваев нет в столь поздний час,
И наркоман в последний раз
Подумал о себе "сыночек".
Разлука набирала скорость,
Как слезы, сыпалось драже,
Петляя между гаражей,
Уехал низкорослый поезд.
По рельсам длинным, как кишки,
Завернутые внутрь подушек,
Он вез в мешках больные души
Умерших раньше, чем мешки.
И наркоман сидел в углу,
В окно просвечивали шпалы:
Окно уснуло на полу,
И ничего не преломляло,
И наркоман повесил нос,
Зашел в себя и сел на кресло -
Он стал совсем неинтересным,
И слушал метеопрогноз.
И два безликих человека,
Показанные со спины,
Его пинали, как слоны
Пинали, скажем, древних греков.
Удары, как хвосты ужей,
Вильнувши, исчезали в теле.
Он ждал, когда на самом деле
Перетечет "еще" в "уже".
И выражалось только прошлым
Его портретное лицо.
Дорогой серой и истошной,
Он брел, босой, по острым крошкам,
В свое трамвайное кольцо.
Он шел на кладбище колес
В своей ободранной телаге -
Бездомный, как бездомный пес.
Дырявый ветер запах нес
Горелой голубой бумаги.
Ночь разбавляли, как в столовой
Светлеет темный вкусный сок.
Он что-то крикнул про "бросок" -
Душа порезалась о слово,
И умер он, гологоловый,
Обняв рассыпчатый песок.
А утром город стал побрит,
Пространство дымом затянулось,
Мотая соленоид улиц
На талию центральной стрит.
Заизолированный в камень
Спин нависающих домов
Он ночью спал рядами снов,
Запаралеленных витками.
Он спал в фонарном хлороформе,
Он спал про то, что он один,
Что он экскурсовод витрин,
Но спал в аллегоричной форме.
Заметьте, что любая вера -
Стратегия игры в живых,
И что реальность таковых -
Лишь дым в прозрачной атмосфере -
Мы это видим на примере
О том, как вольтова дуга
Из марта коротит с апрелем,
Когда, как бусинки, недели
Продеты в дырки четверга,
Как ел глаза съедая дым
Так сон перерастал в реальность,
И где бы время ни сломалось,
Пройдут через излом следы.
Привстала ночь, чесались раны,
И мы вошли через экраны,
Оставив пятна рваных дыр,
Как оси глобусов косые -
Там мокрый силуэт России
Лепили руки на картон -
Россия издавала стон
Стотысячными тиражами,
Ее душа в ночной пижаме
Стояла, вросшая в балкон.
Она потрескалась в пыли,
Как в Аргентине португальцы,
И крепкие чужие пальцы
Ее крутили, как могли.
Большой велосипедный руль
Торчал из моря-тренажера,
От неуемного мажора
На дне иссык последний куль,
И даже стопочки пилюль
Не порождали больше воду.
Он был расстегнут и расхристан
С сухим висящим языком,
И бредил, лежа под песком
Он о дожде из капель смысла.
Как можно не понять его?
Пять лет над ним висело лето,
Жевал минуты, как кассеты
Искрящий неисправный бог.
Безводное дневное солнце
Палило даже по ночам,
И в одиночестве торчал
Из раненого дна рубильник.
А лучше не рубильник - кнопка,
И кто-то топнул на нее,
Водой полилось бытие,
Как будто вывернули пробку.
И наркоман, как желтый лист,
Всплывал из мутного потока,
Чтоб снова умереть до срока...
ДЕЛО ТЕХНИКИ
1987-1988
М. Шатуновскому
Найдут открытой дверь во взломанной палате
И станут вспоминать черты его лица
И над пустой землей нагнется отражатель
И на экранах след догонит беглеца.
И прекратится все, и там, где небо скисло,
Свернутся облака в тяжелой тишине,
И кто-то навсегда утонет в бездне смысла,
По рации сказав, что смысла больше нет.
Он видел, как мертво на расстоянье шага,
И как придет конец, как лязгнут тормоза,
Как вздует стаю птиц горелою бумагой,
Чтоб сделав два мазка, откинутся назад.
А. Белому
Синий. Прозрачный.
Светающе-темный.
Черная линия.
Желто-лимонный.
Глубокий и ясный
Четко-зеленый
Рубиново-красный
И серый, сожженный.
Черные точки
На спиленной грани -
Мертвые дочки
Навалены в сани,
Сани и лошадь
Ездят по свету -
Ищут, кому бы
Отдать эстафету.
Встают на дыбы
Силуэты мостов,
Катит гробы
Лошадиный остов,
Целует прохожих
Краснеющий череп,
Мать дергает вожжи -
Не слезть и не смерить.
Две тысячи лет
Глаза над бровями,
Под кожей скелет
Забывается снами.
Заставы, разъезды,
Трибуны, штыки,
Квартиры, подъезды,
Кино, кабаки.
Блокадная очередь
В вечный уют,
И мертвые дочери
Чуть привстают.
Вперед ли, назад
Ли, лежат ли, стоят -
В туманных глазах
Растворяется взгляд.
Телега летит
Как метро по тоннелю -
Сквозь метры и дни,
Сквозь пространство и время.
Х.З. Пастернаку
Тот день был пустынным, тот ветер был сельским,
И странные улицы с ним заодно,
И рыбьи скелеты вздыбившихся рельсов
Со страхом людей наблюдались в окно.
Свердловск перешел на вторую программу,
Под землю втянулись хвосты проводов.
Крестами стояли оконные рамы
На склепах залепленных снегом домов.
Как ветер вперед задыхается в беге,
Когда облака в мертвом небе кишат,
Визжали от холода толстые снеги,
Руками цепляясь за уши и шаль.
Метались на площади смутных сознаний
По-глухонемецки кричащие "Halt" -
На площадь вплывали нависшие здания,
Углами вперед разрезая асфальт.
Повсюду давило, штормило и мяло,
В пучине асфальта тонули дома,
И жалкие люди на волнах и вяло
Качались сквозь серый горячий туман.
И ночь наступила над кладбищем ила,
И волны пространства осели на дно -
Гнилое зеленое солнце всходило
Над пухлой планетой, больной и родной.
И небо дрожало, по-женски и грустно,
Как грудь, обнажая каркасный скелет,
И губы метро отрыгали капустой
В кровавый и распотрошенный рассвет.
Бункера открывались, и люди, сутулясь,
Смолкали в агонии синих сирен,
И время текло тротуарами улиц,
Ручьями петляя вдоль сломанных стен.
Ходили сержанты, ходили констебли,
Придавая себе подобающий вид,
И йодисто-красные горькие стебли
Росли из расколотых мраморных плит.
В. Маяковскому
Осень.
На попу лета
Падает желтый лист.
Луна,
как тяжелый авангардист,
Нависла
над лысиной
худсовета.
Она взошла
из колодца,
И смеется,
Как Ленин
на долларе:
"Как я попала сюда?"
Каждый язык
оттопырен,
Булькает
каждая
венина,
Но Ленина, 24
Не 24 Ленина.
Дорогая редакция,
объясните народу,
Через
