Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

Я мог тебя прийти заставить,
Но удержать тебя не мог…

Задумал силой меряться
не с кем-нибудь – с судьбой.
Как Дон Кихот и мельница,
воюю сам с собой.
То вскачь гремлю доспехами,
то, спешившись, бегу.
Особыми успехами
похвастать не могу.
С насмешливыми лицами,
все злей день ото дня,
мои соседи рыцари
взирают на меня.
Но пусть гидальго бедного
не лавры ждут, увы,
а все ж он таза медного
не сдернет с головы.
Там, под щитом и латами,
душа его болит
и в бой идти с крылатыми
колдуньями велит…
Неспешно время мелется,
идет неравный бой.
Как Дон Кихот и мельница,
воюю сам с собой.
Зияют раны рваные
там, слева, под плечом,
и крылья деревянные
изрублены мечом.

Но так мне хотелось
тебя привести
и с тобой прошагать
по местам,
где я жил,
по местам,
где я шел
и прошел
день заднем,
год от года —
хотя жизни моей
для такого похода
едва ли хватило б теперь —
но в Киев,
но в Киев,
на Малую Васильковскую,
угол Рогнединской,
в Киев,
так тянуло меня
с тобою прийти, Катерина,
и вот я пришел
в этот двор
(только он и остался,
а дома давно уже нет),
в этот двор,
где под шорох и шелест
каштановых листьев
прошло мое детство, —
и теперь
я испытывал чувство такое,
как будто тяжелый
свалил с себя груз,
и дышал облегченно,
и счастливыми видел глазами,
как легко совпадают
и как совмещаются
наши с тобою следы —
словно две параллельных,
что сходятся где-то в пространстве,
в бесконечном пространстве
бесчисленных лет —
шаг за шагом,
след в след,
под шуршанье каштановых листьев.

Падают листья осеннего сада,
в землю ложится зерно.
Что преходяще, а что остается —
знать никому не дано.
Беглый мазок на холсте безымянном,
вязи старинной строка.
Что остается, а что преходяще —
тайна сия велика.
Пламя погаснет и высохнет русло,
наземь падут дерева.
Эта простая и мудрая тайна
вечно пребудет жива.
Так отчего так победно и громко
где-то над талой водой —
все остается! все остается! —
голос поет молодой?
И отчего так легко и звеняще
в гуще сплетенных ветвей —
непреходяще! непреходяще! —
юный твердит соловей?

Ребенок стоял на паркетном полу,
а зимнее солнце февральского дня
в балконное било стекло.
И он,
непонятною силой влеком,
на солнечный блик осторожно ступил
и сделал еще один шаг.
Ребенок, открыв удивленно глаза,
босыми ступнями несмело ступал
по теплым паркетным брускам,
а зимнее солнце февральского дня,
подобно шуршанью осенней листвы,
бесшумно текло перед ним.
Ребенок шел по полу, как по воде,
и в стороны руки свои разводил,
и хлопал в ладони, и пел —
да, что-то он пел, этот юный дикарь,
в невнятном языческом пенье своем
то У повторяя, то А.
Дикарь? – но скорее, как юный пророк,
язычник? – нет, юный апостол босой
в рубахе почти что до пят,
так шел он, неведомой силой влеком,
как будто бы слышал все время вдали
какой-то настойчивый зов.
Ребенок шел по полу, как по воде,
прощался со мной, уходил от меня
в такую безумную даль,
куда мне не только вовек не дойти,
но даже и глазом одним заглянуть
уже никогда не дано.

Так дни неслись, так быстро время мчалось,
что нам не удавалось наблюдать,
как листья блекли, и не замечалось,
как успевали листья облетать,
как вновь они раскрыться успевали,
и, с дождиком сойдясь накоротке,
цвела сирень, и сливы поспевали,
и дыни золотились на лотке,
и небо постепенно прояснялось,
и как-то утром, выглянув в окно,
спохватывались вдруг, и выяснялось,
что снег лежит на улице давно,
что искрится за ближней подворотней,
как елочные хрупкие шары,
не прошлогодний снег, а новогодний,
в накрапах мандаринной кожуры,
и дети уже возятся с санями,
и не вчера ли выстроенный дом
весь заселен и светится огнями…
Но все это заметилось потом,
когда у нас вовсю сверкала елка,
и мы, почти совсем уже без сил,
сидели за столом, и кто-то долго
за тостом новый тост произносил
и говорил, что можно жить без боли,
и есть к тому достойные пути,
чтоб день начать – как будто выйти в поле,
и жизнь прожить – как поле перейти.

Катя, Катя, Катерина,
в сердце, в памяти,
в душе нарисована картина,
не сотрешь ее уже.
Кантилена, Каталина,
слов бесчисленная рать.
Все труднее, Катерина,
стало рифму подбирать.
Голова моя туманна,
рифма скоро ли придет.
А уже приходит Анна,
Анна в комнату идет.
А уже приходит Ольга,
и подхватывает их
элегическая полька,
парный танец на троих.
Парный танец на два счета,
или на три – наплевать.
Нет причины, нет расчета
нам сегодня унывать.
Елка, праздник, именины,
день рожденья, Новый год.
Ольги, Анны, Катерины
бесконечный хоровод.
Месяц, тоненькая долька,
из окна глядит на нас…
Катерина, Анна, Ольга
засыпают в этот час.
Но за реки и поляны,
через горы и леса,
Катерины, Ольги, Анны
всё несутся голоса.

Настежь ворота, не заперта дверь.
Где же ты, бедная гостья моя?
Жду тебя здесь, в этом доме чужом,
в доме на Клязьме.
Первые листья, десятый апрель.
Вспомни, какое сегодня число.
Как меня, боже, сюда занесло,
в эту обитель?
Парус изодран, и мачту снесло.
Кренится лодка, разбито весло.
Что же, случается, – не повезло
лодочке нашей.
Где наши гости? Не будет гостей.
Где наши чаши? Не будет вина.
Да не посетуй, что будешь одна
гостьей моею.
Я ведь и сам буду гостем твоим.
Будем с тобой друг у друга гостить.
Все-таки грех нам с тобою грустить
в этом апреле.
Чем одарю тебя? В темном бору
листьев зеленых тебе наберу —
пусть они тоже у нас на пиру
будут гостями.
Первые листья, десятый апрель.
Мы еще вспомним когда-то о нем,
в пору иную и в месте ином —
там, за лесами, —
только б он выстоял, жив и здоров,
все наши горести переборов,
дом Катерины, отеческий кров
Анны и Ольги.

Сперва вдали едва гремело,
а после все заволокло,
и капли первые несмело
забарабанили в стекло.
И вот в саду раскаты грома,
и сонно ясени скрипят…
Пусть дождь идет, пока мы дома
и наши дети сладко спят,
пока скамейки опустели,
и черен двор и нелюдим,
и мы лежим уже в постели
и в темень черную глядим,
пока мы глаз не закрываем
и смотрим в темень
и пока
мы уплываем, уплываем
туда, где гром и облака,
и наши звезды нас венчают
и нам расстаться не дают,
и наши ветры нас качают,
и наши грозы нам поют,
и обнимает нас истома,
и мир дремотою объят…
Пусть дождь идет,
пока мы дома
и наши дети сладко спят,
пока внизу,
меж деревами,
гремят и рушатся миры
и сокрушенно головами
качают желтые шары.

Как мой дом опустел, все уехали, дом обезлюдел,
в нем так неуютно теперь
непривычно и странно
Нынче спать лягу рано, и буду лежать неподвижно
и слушать, как тикают стрелки
и медленно падают капли из крана.
Удивительно, как изменяются вещи,
то вдруг совершенно ненужными нам становясь,
то, напротив,
глядишь —
и дороже тебе, и нужнее,
и другое совсем обретают значенье и вес,
будто ты их увидел впервые,
и вот уже смотришь нежнее.
Стол и стул, и кровать, полотенце и кружка, часы
и все прочие вещи
сегодня другого исполнены смысла
и стали иными, чем прежде.
Выразительный жест одиночества вдруг проступает
отчетливо
в этой недвижно висящей на стуле
забытой одежде.
Подойдешь и поправишь, погладишь рукою,
на краешек стула присядешь,
устав от пустого шатанья.
Словно это не дом, а вокзал или зал ожиданья,
где нет никого,
лишь одни ожиданья,
одни ожиданья.
И уносится ветром попутным куда-то все дальше
летящее мимо
транзитное облачко дыма,
и проносятся мимо мои поезда, все проносятся мимо,
проносятся мимо.