Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

И с этим в новое пространство я вступил.
И это было сплошь зеленое пространство.
Его окраски изумрудной постоянство
своей законченностью радовало глаз.
Передо мной лежал большой зеленый мир,
весь перемытый очистительной грозою,
как бы причастный в этот миг и к мезозою,
и к нашей эре, и к грядущим временам.
В нем все дышало влажным ветром и травой,
едва раскрывшимися листьями и хвоей,
и, как бы связанною с Дафнисом и Хлоей,
той первозданной первобытной чистотой.
И я не знал, куда мне следует идти
от этих рощ, от этих пущ, от их опушек,
от этих трепетно кукующих кукушек,
от этих вкрадчиво трепещущих синиц.
И я увидел, как на кончике листа
почти невидимая капелька держалась,
в которой явственно до боли отражалась
и вся Вселенная, и малый стебелек.
И эта капля на березовом листе
сейчас была уже не каплей, а слезою,
принадлежавшей всем векам – и мезозою,
и нашим дням, и всем грядущим временам.
И я не знал, куда идти мне и зачем от этих трав,
от этих птиц,
от этих трелей,
перед которыми все песни менестрелей
(о да простят меня!)
не стоят ничего.
И я хотел уж было Фауста просить
мне оказать давно обещанную милость —
чтобы мгновенье это вмиг остановилось,
едва лишь я ему скажу – остановись!
Но был мне голос.
Был он тихим, как трава
и как предутреннего ветра дуновенье.
И он сказал:
– Вся наша жизнь – одно мгновенье,
так как же можем мы его остановить!
Ты должен знать уже,
что наш вчерашний день,
хоть там каким ни завершившийся эффектом,
он все равно вчерашний день,
плюсквамперфектум,
а наша цель —
футурум первый и второй.
И твердо помни эту истину – она
в твой трудный час еще не раз тебе поможет —
чему не должно быть, того и быть не может,
а то, что быть должно, того не миновать.

И сначала какой-то кузнечик
легонько подпрыгнул разок и другой
и зашелся, запел —
Катерина идет, Катерина!
А потом закачалась трава,
покачнулась
и тоже
давай и давай шелестеть —
Катерина идет, Катерина!
А потом зашуршала листва на столетних дубах,
словно некий неведомый нам календарь
с декабрями, еще не пришедшими,
и январями.
А потом все луга и долины,
и горы с лесами,
и реки с морями —
все звенело вокруг,
стрекотало и пело на сто голосов,
все сильней и все громче звучало —
Катерина идет! —
возвещая тем самым
приход Катерины,
явленье ее и начало.
Кто ж ты есть, Катерина —
пароль,
заповедное слово,
знаменье,
явленье природы?
Или то не пришедшее время —
футурум второй —
те совсем еще дальние годы,
над которыми сумрак покуда клубится,
неясная дымка,
туман,
дымовая завеса?
…А меж тем
у черты горизонта
над темною кромкою дальнего леса,
показалось внезапно какое-то облачко,
и поднималось,
и ширилось,
и не спеша вырастало,
и явилось,
предстало пред миром,
и раннее солнце на нем заблистало.
А оно подымалось все выше
в своем восхожденье великом
навстречу бездонному небу
и солнечным бликам,
и ни темной черты горизонта,
ни кромки далекого леса
уже не касалось.
И казалось порою
божественным женским
задумчивым ликом,
а порою
застывшей в полете
неведомой птицей казалось.

Я мог тебя прийти заставить,
Но удержать тебя не мог…

Задумал силой меряться
не с кем-нибудь – с судьбой.
Как Дон Кихот и мельница,
воюю сам с собой.
То вскачь гремлю доспехами,
то, спешившись, бегу.
Особыми успехами
похвастать не могу.
С насмешливыми лицами,
все злей день ото дня,
мои соседи рыцари
взирают на меня.
Но пусть гидальго бедного
не лавры ждут, увы,
а все ж он таза медного
не сдернет с головы.
Там, под щитом и латами,
душа его болит
и в бой идти с крылатыми
колдуньями велит…
Неспешно время мелется,
идет неравный бой.
Как Дон Кихот и мельница,
воюю сам с собой.
Зияют раны рваные
там, слева, под плечом,
и крылья деревянные
изрублены мечом.

Но так мне хотелось
тебя привести
и с тобой прошагать
по местам,
где я жил,
по местам,
где я шел
и прошел
день заднем,
год от года —
хотя жизни моей
для такого похода
едва ли хватило б теперь —
но в Киев,
но в Киев,
на Малую Васильковскую,
угол Рогнединской,
в Киев,
так тянуло меня
с тобою прийти, Катерина,
и вот я пришел
в этот двор
(только он и остался,
а дома давно уже нет),
в этот двор,
где под шорох и шелест
каштановых листьев
прошло мое детство, —
и теперь
я испытывал чувство такое,
как будто тяжелый
свалил с себя груз,
и дышал облегченно,
и счастливыми видел глазами,
как легко совпадают
и как совмещаются
наши с тобою следы —
словно две параллельных,
что сходятся где-то в пространстве,
в бесконечном пространстве
бесчисленных лет —
шаг за шагом,
след в след,
под шуршанье каштановых листьев.

Падают листья осеннего сада,
в землю ложится зерно.
Что преходяще, а что остается —
знать никому не дано.
Беглый мазок на холсте безымянном,
вязи старинной строка.
Что остается, а что преходяще —
тайна сия велика.
Пламя погаснет и высохнет русло,
наземь падут дерева.
Эта простая и мудрая тайна
вечно пребудет жива.
Так отчего так победно и громко
где-то над талой водой —
все остается! все остается! —
голос поет молодой?
И отчего так легко и звеняще
в гуще сплетенных ветвей —
непреходяще! непреходяще! —
юный твердит соловей?

Ребенок стоял на паркетном полу,
а зимнее солнце февральского дня
в балконное било стекло.
И он,
непонятною силой влеком,
на солнечный блик осторожно ступил
и сделал еще один шаг.
Ребенок, открыв удивленно глаза,
босыми ступнями несмело ступал
по теплым паркетным брускам,
а зимнее солнце февральского дня,
подобно шуршанью осенней листвы,
бесшумно текло перед ним.
Ребенок шел по полу, как по воде,
и в стороны руки свои разводил,
и хлопал в ладони, и пел —
да, что-то он пел, этот юный дикарь,
в невнятном языческом пенье своем
то У повторяя, то А.
Дикарь? – но скорее, как юный пророк,
язычник? – нет, юный апостол босой
в рубахе почти что до пят,
так шел он, неведомой силой влеком,
как будто бы слышал все время вдали
какой-то настойчивый зов.
Ребенок шел по полу, как по воде,
прощался со мной, уходил от меня
в такую безумную даль,
куда мне не только вовек не дойти,
но даже и глазом одним заглянуть
уже никогда не дано.

Так дни неслись, так быстро время мчалось,
что нам не удавалось наблюдать,
как листья блекли, и не замечалось,
как успевали листья облетать,
как вновь они раскрыться успевали,
и, с дождиком сойдясь накоротке,
цвела сирень, и сливы поспевали,
и дыни золотились на лотке,
и небо постепенно прояснялось,
и как-то утром, выглянув в окно,
спохватывались вдруг, и выяснялось,
что снег лежит на улице давно,
что искрится за ближней подворотней,
как елочные хрупкие шары,
не прошлогодний снег, а новогодний,
в накрапах мандаринной кожуры,
и дети уже возятся с санями,
и не вчера ли выстроенный дом
весь заселен и светится огнями…
Но все это заметилось потом,
когда у нас вовсю сверкала елка,
и мы, почти совсем уже без сил,
сидели за столом, и кто-то долго
за тостом новый тост произносил
и говорил, что можно жить без боли,
и есть к тому достойные пути,
чтоб день начать – как будто выйти в поле,
и жизнь прожить – как поле перейти.