Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

Ну что с того, что я там был.
Я был давно. Я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.
(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лед —
я в нем, как мушка в янтаре.)
Но что с того, что я там был.
Я все избыл. Я все забыл.
Не помню дат. Не помню дней.
Названий вспомнить не могу.
(Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня.
Я бой на дальнем рубеже.
Я пламя Вечного огня
и пламя гильзы в блиндаже.)
Но что с того, что я там был,
в том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл.
Я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне —
она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
дрожит на скулах у меня.
(Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов.
И с той землей, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.)
Но что с того, что я там был!..

Эти жесты,
эта походка —
сама уверенность.
Ах, какое славное свойство —
самоуверенность!
Он охотно вам даст ответы
на все вопросы —
отчего вредней сигареты,
чем папиросы,
отчего не точны прогнозы
Бюро прогнозов,
и еще
на тысячу всяких
разных вопросов —
отчего, скажем,
вымерли мамонты
и динозавры…
Он глядит на меня
сочувственно,
соболезнуя,
ибо знает прекрасно,
как я ему завидую
(а ведь если признаться —
и впрямь я ему завидую —
вот что ужасно!)
Так
железно уверенный
в железной своей правоте,
он идет —
в своей правоте —
как в броне,
как в железе.
– Значит, так! – он мне говорит, —
вот так, молодой человек,
вот так,
в таком вот разрезе!

Я б мог сказать:
– Как сорок тысяч братьев!.. —
Я б мог вскричать:
– Сильней всего на свете!.. —
Я мог бы повторить:
– Дороже жизни!.. —
Но чей-то голос
вкрадчиво и тихо
нашептывает мне,
напоминая,
как мало можно выразить словами,
а это все —
слова, слова, слова…
И все-таки
всей грешной моей плотью,
душою всею,
клеточкою каждой,
всем существом моим
ежеминутно
не я,
но тот,
во мне живущий кто-то,
опять кричит:
– Как сорок тысяч братьев!.. —
и вопиет:
– Сильней всего на свете!.. —
едва ли не навзрыд:
– Дороже жизни!.. —
но к этому язык мой непричастен,
но все это
помимо моей воли,
но все это —
не говоря ни слова
и даже звука не произнося.

Куда с тобой мы собрались
в такой не ранний час?
Такси зеленый огонек
зажегся и погас.
Смотри, как зелен этот мир,
как зелены моря!
Отпразднуем же этот цвет
в начале сентября.
Еще так зелена лоза,
так зелен виноград.
Да будет нам зеленый цвет
наградой из наград.
И в чарке зелено вино,
и зелены глаза,
и в них качается
уже зеленая гроза.
И вот мы слышим этот звук,
мгновенье погодя —
зеленый звон, зеленый шум
осеннего дождя.
Но эта влага не про нас,
и в поздний этот час
такси зеленый ветерок
подхватывает нас.
И пахнет прелою листвой,
и легкая, как дым,
парит зеленая звезда
над лесом золотым.

Славный город Виттенберг,
ты и поздний, ты и ранний
не отверг моих стараний
и надежд не опроверг.
Я по улицам твоим
вместе с Фаустом шатался,
суть вещей постичь пытался
с милым доктором моим.
Ничего, что ночь темна, —
что нам темень, если близок
дух капусты и сосисок,
запах пива и вина…
Был подвальчик тих и мал,
дым над столиками плавал.
Но и дьявол, старый дьявол,
он ведь тоже не дремал.
Мы, смеясь и веселясь,
наблюдали временами,
как он шествовал за нами,
в тело пуделя вселясь.
И, на черный глядя хвост,
говорили: – Пусть позлится —
ведь нашел в кого вселиться,
старый сводник и прохвост!
Фауст был отменно мил —
за друзей и за подружек
пиво пил из толстых кружек,
папиросами дымил.
Лишь порой он вспоминал,
как его (о meine Mutter!)
здесь когда-то Мартин Лютер
поносил и проклинал.
Я ж не смел, да и не мог
прикоснуться к этой ране…
Мирно спали лютеране,
плыл над крышами дымок.
В тиглях плавился металл,
и над камнем преткновенья
дух борьбы и дерзновенья
безбоязненно витал.

Белые на фоне черных деревьев,
черные на фоне белого неба,
кружатся снежинки тихо и плавно,
с неба опускаются бесшумно на землю.
Белые десантники спускаются с неба
на своих невидимых белых парашютах,
сонмища неведомых белых пришельцев
в маленьких скафандрах, блестящих и белых.
Грозное нашествие белых пришельцев.
Кто они, откуда они, чего им здесь надо!
Уже ни зги не видно, мне страшно, мне жутко
чего они хотят от земли нашей милой!..
Ах, полно тебе, право, что за детские страхи!
Все твои тревоги совершенно напрасны.
Это просто нервы, ты, видно, устала, —
вот и разыгралось у тебя воображенье.
Это просто бал, просто вальс новогодний
скрипачи играют на скрипочках белых.
Белый дирижер поднял белую руку —
вот и закружились эти белые пары…
Медленные звуки новогоднего вальса,
плавное круженье новогоднего бала.
Медленно и плавно кружатся по кругу
белые девчонки в белых одеяньях.
Кружатся по кругу, положив на плечи
белым кавалерам белые руки,
белые на фоне черного леса,
черные на фоне белого неба.

Есть в музыке такая неземная,
как бы не здесь рожденная печаль,
которую ни скрипка, ни рояль
до основанья вычерпать не могут.
И арфы сладкозвучная струна
или органа трепетные трубы
для той печали слишком, что ли, грубы,
для той безмерной скорби неземной.
Но вот они сошлись, соединясь
в могучее сообщество оркестра,
и палочка всесильного маэстро,
как перст судьбы, указывает ввысь.
Туда, туда, где звездные миры,
и нету им числа, и нет предела.
О, этот дирижер – он знает дело.
Он их в такие выси вознесет!
Туда, туда, все выше, все быстрей,
где звездная неистовствует фуга…
Метет метель. Неистовствует вьюга.
Они уже дрожат. Как их трясет!
Как в шторм девятибалльная волна
в беспамятстве их кружит и мотает,
и капельки всего лишь не хватает,
чтоб сердце, наконец, разорвалось.
Но что-то остается там на дне,
и плещется в таинственном сосуде
остаток, тот осадок самой сути,
ее безмерной скорби неземной.
И вот тогда, с подоблачных высот,
той капельки владетель и хранитель,
нисходит инопланетянин Моцарт
и нам бокал с улыбкой подает.
И можно до последнего глотка
испить ее, всю горечь той печали,
чтоб, чуя уже холод за плечами,
вдруг удивиться – как она сладка!

Он будет пить – и вдоволь не напьется.
Он будет есть – и он не станет сыт!..

Шампанским наполнен бокал.
Июльская ночь на ущербе.
Прощай, Баденвейлер, ich sterbe![1]
И допит последний глоток.
Немецкий уснул городок.
Подумай, какая досада!
Лишь ветки вишневого сада
белеют в июльской ночи.
Колеблется пламя свечи.
Актриса известная плачет.
Не знаю, зачем она прячет
последние слезы свои.
К чему здесь сейчас соловьи!
Последние слезы горючи.
Шиповника стебли колючи.
Крыжовника иглы остры.
И будут рыдать три сестры
И многие сестры иные.
Немногие братья родные
и множество братьев иных.
…Немецкий уснул городок.
Но он уже скоро проснется.
Его это тоже коснется,
но только потом, и не так.
Зачем эти розы цветут!
Как все в этом мире похоже.
И на Новодевичьем
тоже такие же розы, как тут.
Я тоже уеду туда,
к тем розам,
к березе и к вербе.
Ich sterbe,
ich sterbe,
ich sterbe —
и это уже навсегда.