Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

И когда мне захотелось рисовать,
и руки мои потянулись
к бумаге и краскам,
как руки голодного тянутся к черствому хлебу, я взял акварельные краски, бумагу и кисти,
и, замысла своего
пока еще не зная сам,
я стал рисовать три руки, растущие из земли,
три руки,
обращенные к небу,
к беззвездным ночным, чернильно синеющим, небесам.
Я не жалел ни труда и ни сил,
ни бумаги, ни акварели,
то ультрамарин, то охру и умбру поочередно беря.
И одна рука получилась маленькой
и почти изумрудно-зеленой,
как лист в апреле,
а вторая чуть больше (зеленое с красным),
а третья большая
и красная,
как последний лист сентября.
Я творенье свое разглядывал,
еще не совсем понимая,
что бы это все означало,
но после я понял, вглядевшись внимательнее
в эти руки,
растущие, как деревца,
что они последовательно означали собою – начало,
и – продолженье начала, и – приближенье конца.
И все это выразилось теперь
с отчетливостью такою,
как утреннее облако отражается
в тихой рассветной реке.
И я понял, что замысел,
который движет нашей рукою,
выше, чем вымысел,
который доступен нашей руке.
И поэтому вовеки не будет наш труд напрасным,
а замысел —
праздным,
и будет прекрасным дело, которое изберем,
и все наши годы – лишь мягкие переходы
между зеленым и красным,
перемены погоды между апрелем и сентябрем.

– Кто-то так уже писал.
Для чего ж ты пишешь, если
кто-то где-то, там ли, здесь ли,
точно так уже писал!
Кто-то так уже любил.
Так зачем тебе все это,
если кто-то уже где-то
так же в точности любил!
– Не желаю, не хочу
повторять и повторяться.
Как иголка, затеряться
в этом мире не хочу.
Есть желанье у меня,
и других я не имею —
так любить, как я умею,
так писать, как я могу.
– Ах, ты глупая душа,
все любили, все писали,
пили, ели, осязали
точно так же, как и ты.
Ну, пускай и не совсем,
не буквально и не точно,
не дословно, не построчно,
не совсем – а все же так.
Ты гордыней обуян,
но смотри, твоя гордыня —
ненадежная твердыня,
пропадешь в ней ни за грош.
Ты дождешься многих бед,
ты погибнешь в этих спорах —
ты не выдумаешь порох,
а создашь велосипед!..
– Ну, конечно, – говорю, —
это знают даже дети —
было все уже на свете,
все бывало, – говорю.
Но позвольте мне любить,
а писать еще тем паче,
так – а все-таки иначе,
так – а все же не совсем.
Пусть останутся при мне
эта мука и томленье,
это странное стремленье
быть всегда самим собой!..
И опять звучит в ушах
нескончаемое это —
было, было уже где-то,
кто-то так уже писал!

Но две души живут во мне,
и обе не в ладах друг с другом…

Зимние сны,
размытые,
стертые и неясные,
словно древние письмена,
смутные и расплывчатые,
как смутные времена,
длинные,
бесконечно долгие,
как столетние войны.
(Зимние сны,
они почему-то
не так чисты и ясны,
как легкие
сновиденья весны,
полные света,
солнца,
голубизны.)
Зимние сны,
туманные,
темные, как темница,
как бунт,
как придворный заговор,
судушеньем,
с горячими пятнами крови,
с плачем невинных младенцев.
Зимние сны,
томительные,
мучительные и тягостные,
отрешенно мерцающие,
как молебственная свеча,
зыбкие,
словно сотканные из паутины,
тяжелые,
как топор палача,
острые,
как нож гильотины.
Зимние сны, запутанные,
неизъяснимо причудливые,
со смешеньем времен и племен,
с Наполеоном,
Нероном,
горящим Римом,
и —
на пространстве необозримом —
отзвуками
нестихающего сраженья.
Зимние сны,
нечеткие изображенья,
странно перемежаемые
латинскими изреченьями
типа —
жизнь коротка,
а искусство вечно.

Застучала моя машинка, моя печатная,
моя спутница, и веселая и печальная,
портативная, изготовленная в Германии,
что естественно отразилось в ее названии,
для меня особо значительном – «Рейнметалл».
Ах, как этот рейнский металл надо мной витал!
Из Мангейма,
из Кельна,
из Дуйсбурга,
шквал огня,
как хотел он любой ценою настичь меня!
…Глухо била с правого берега батарея,
и мальчишка, почти оглохший в этой пальбе —
Лорелея, шептал я, ну что же ты, Лорелея,
ты зачем так губительно манишь меня к себе!..
Что, машинка моя печатная, заскучала?
Ты пиши себе, моя милая, ты пиши!..
… И запела моя машинка, и застучала,
откликаясь движенью рук моих и души.
Угасает июньский день, и, тревожно тлея,
догорает закат, замешанный на крови.
И поет над Рейном темнеющим Лорелея
о прекрасной своей, опасной своей любви.

Он лежал на спине,
как ребенок,
я поил его чаем из ложки,
вытирал его лоб и губы
влажной больничной марлей,
не отходя от него
все десять дней и ночей,
не зная еще,
что будут они последними.
Он лежал на спине,
как ребенок,
глядя печально куда-то перед собой.
– Трудно, – любил говорить он, —
бывает
только первые пятьдесят лет.
Это была его любимая поговорка.
Легкой жизни не знал он.
Ничего за жизнь не скопил.
– После войны, —
говорил, размечтавшись когда-то,
всем куплю по буханке хлеба
и одну из них съем
сам. —
Так за всю свою жизнь
ничего не скопил,
ничего не имел.
Не умел.
Чувство юмора
было единственным
его капиталом —
тем единственным
драгоценным металлом,
которым столь щедро
его наделил господь…
Господи,
помоги же и мне
до последнего дня
не растратить его
и сберечь,
королевское это
наследство —
кстати сказать,
далеко не худшее средство
для безбедного существованья
на этой земле.