Николай Глазков - Избранное

Не верьте мне, я лгу и лгал,
Не ставя правду ни во грош,
На сотни миллионов га
Моя расположилась ложь.

Я ничего не забывал,
Постигнув самое оно.
За первой встречной на бульвар
Я пойду. Мне все равно.

Постигнув самое оно,
Я верю буквам и словам…
Вы знаете, как я люблю Вас;
но Не верьте мне: я верю Вам.

А вот по-латыни земля будет terra,
А aqua, к примеру, всего лишь вода.
Я видел латынь. Но какое мне дело.
Я более важные вещи видал.

И мне безразлично; что ветер, что витер.
И где б он ни выл, хоть в степи, хоть в степе.
Хоть мне не поверят. — Ты, — скажут, — не видел,
А просто прикован к двухсложной стопе.

А мне не поверят — и я не поверю.
К двухсложной стопе я совсем не прикован.
Пойду, про себя сочиняя поверья,
А ихним не стану молиться иконам.

Я не гегельянец,
Но я генийльянец.
Николай Чудотворец,
Император страниц.

Болтовня овладела массами,
Языки сорвались с цепей.
Никому ничего не рассказывай:
Сплетня движется, как репей!

Ты к согласию самому лучшему,
Сохраняя молчанье, придешь…
Верь словам этим мудрым и Тютчеву:
У него есть стихи про то ж!

Было очень много неудач,
Срывов, промахов, помех и сплетен…
Все же улыбайся, а не плачь,
Радуйся, что мы живем на свете!

Пусть на нас работают года
На ведущей в бесконечность трассе!..
Ты великолепно молода,
И не старься, никогда не старься!

Отряхни пыль мелочных забот,
Не тони в их повседневной сумме.
Тот, кто глуп и немощен, лишь тот
Льнет к житейскому благоразумью!

Иногда бывает тяжко нам:
Радость и любовь не в изобилье!
Мы устали от упрямых мам,
Тех, что молодость свою забыли!

Ставит много всяческих преград
Трезвое и злое поколенье…
Перед ним не встанем на колени,
А достроим свой Поэтоград!

Надо выпить, чтобы было в дым,
Чтобы мне написать Про это.
Это чтоб настоящая ты
Для меня бы была, как победа.

Чтоб врагов обуяла злость,
А глупцы приходили в ярость,
Чтоб смешалось и все слилось
То, что прежде разъединялось.

Чтоб, как прежде, среди рабов
К их мечтам не искал дороги я,
Чтобы вера, вино, любовь
Составляли одну трилогию.

Чтоб любовь, сочетаясь с истиной,
Завсегда проходила вслед нам,
Ибо жизнь без любви бессмысленна,
Потому что любовь бессмертна.

Мы, египтянские рабы,
Таскали каменные глыбы,
А лучше, если б мы грибы
Сбирали и ловили рыбу.

Но там, где Нил — он был хорош, —
Светясь своим пространством водным, —
Не ставили нас ни во грош,
Молясь светилам и животным.

Чтоб надоевший фараон
Мог схорониться в пирамиде,
Нас был почти что миллион,
Граниты воздвигали мы те.

Смешались краски государств,
Все были армии разбиты…
От Древних, Средних, Новых царств
Одни остались пирамиды.

Былую мощь не утвердить…
Но знатокам архитектуры
Никак не надоест твердить:
— То памятник былой культуры…

Мы, египтянские рабы,
Не разбираемся в культуре;
Но говорим без похвальбы:
— То памятники только дури!

Мы зрители —
Поэты и мыслители.
Победы завоеваны не мной.
Но нет за мною никакой
Вины:
Я все забыл и ничего не помню!
Я единица, разделенная на ноль
Волной войны,
И нет ее огромней!

Пускай противоречье легче
Того, когда все мысли — братья,
А все-таки противоречье
Не противоречит правде.

Я ничего не забывал.
Войска ползли по карте стрелочками…
Я б отдал войны за бульвар
С раскрашенными девочками!

К беде ведет войны дорожка.
Войну, как хочешь, обэкрань,
Она — бессмысленная роскошь,
Дорогостоящая дрянь…

Теки, вода, ты, ветер, дуй,
Поэт — пиши стихотворенья.
Возникла мировая дурь
С секунды первой сотворенья.

А почему она возникла
И губит наше поколенье?
А почему стальные иглы
Не шьют сосновые поленья?

А почему винт гайки уже,
А у велосипеда руль?
А почему?.. Все потому же
Возникла мировая дурь!

Времени массу, труда и учебы —
Разве это не глупо? —
Безжалостно тратить, чтобы
Людей превращать в трупы?

К тому же это напрасный труд:
Люди и без того умрут!

А я в военном деле нуль,
И покорен строкою,
Однако мировая дурь
Мне не дает покою.

Мои пороки и достоинства
В моих стихах найдет любой.
Важнее объяснить устройство
Всеобщей дури мировой!

Есть дурь. Есть разум. Открывая,
Он сокращает много бед.
Но дурь вмешалась мировая,
И происходит все во вред.

— Взлечу, — мечтает разум, — выше
Орлов, — и самолет готов;
А вышло:
Разрушенье городов.

И так во всем, кроме стихов;
Но так устроен свет,
Что гибнет из-за пустяков
И суеты сует.

Живет не тужит
Дурь мировая!
Ей разум служит,
Ее не признавая.

А изменяясь, все течет,
Воспламеняясь, все горит,
И мудрецы на кой-то черт
Изобретают динамит.

Когда пройдет войны волна,
Другой поэт довольно мило
Расскажет, что была война,
Которая происходила!

Историк отметит те лета,
Когда на Россию нахлынули немцы.
Историк — исследователь, дилетант,
А мы — современники и туземцы.

Как будто любят по сто жен нас,
Такая вот усталость.
Душевная опустошенность,
Похожая на старость.

И надо всем довлеет рынок,
Как в древности когда-то.
Бегут слова, я раб игры их,
Они бегут, как даты.

Все начали ворочать тыщами
И в то же время стали нищими.
Нас дурь заела мировая;
Она как язва моровая!..

Когда простого черного хлеба
Не хватает населению,
То все равно, какое небо —
Оранжевое ли, сиреневое.

Впрочем, небо устало гневаться,
Солнце тоже устало жариться,
Только наши и немцы
Взаимно уничтожаются,

На радость сатаны
На фронте умирая,
А стоимость войны —
Цена земного рая!

Возникло самое оно,
И сгинула война,
И глушат славное вино
На берегу Вина.

Необычайно мирова
Небесная лазурь,
И напечатаны слова,
Понятно, без цензур.

Историк забудет, где, когда
Двоятся события или троятся.
Историк запомнит те года,
Которые вовсе не повторятся.

Когда-нибудь стихнут все грохоты битв,
А мы соберемся во время пира И скажем: —
Тогда было трудно быть,
Но вспомнить легко обо всем, что было.

И вспомнить легко, чего вовсе не было,
И вспомнить легко, чего было мало,
А было трудно: водки и хлеба
Населению не хватало.

Какбычегоневышлисты и прочие дурни
В литературе заботились лишь об одном:
Чтоб уровень стихов не превысил уровня
Хлебных, продуктовых и прочих норм.

Опять возвращаюсь все к той же теме,
А имя ее — война.
Все переменились и стали не те мы:
На фронте — потери, в тылу — потери,

А перед войной все только хотели,
Но плохо хотели, хотеть не умели.
Хотеть научил поучительный опыт,
И люди умеют, но только не могут…

Все стали хорошими, все стали плохими,
Должно быть, такими,
Какими
Должны быть.

Война грохочется,
Все еще ворочаясь,
Мне очень хочется,
Чтобы закончилась.

Станет тогда эдем на планете,
А не негодяев притон.
Верую больше всего на свете
В эти «тогда» и «потом».

Иногда говорят: тогда понастроим,
Будет черт знает что под окном;
А чего мы хотим, рассказал про нас кто им?
Нет! Мы прежде всего отдохнем!

Хорошо немчуру опрокинуть за Одер
И закончить военную нудь,
А потом даже тот, кто совсем не работал,
Должен прежде всего отдохнуть.

Зверства немцев взвесят на каких весах?
Не возникло таких гирь еще.
И увидит мир обидный для мира Версаль
Ради временного хорошо.

А история периодическая
Очень любит войны скелет,
Будет третья империалистическая
Через двадцать пять — двадцать семь лет.

Между датами войн спокойно
Подготовятся немцы к войне
И затеют новую бойню
С новым гитлером во главе.

Из-за вечной мировой дури
Будет третья мировая война;
Гораздо гениальней сидеть на стуле
И шандарахать что-нибудь из вина.

Бывали горечь и обида
И женщина, какую встретил.
А жажда жизни — это идол?
Нет! Так как идол — жажда смерти.

Все мысли, и чувства, и страсти
Мои пускай будут равны
Такому огромному счастью,
Которое после войны.

Огромное счастье далеко
И мне не дается оно.
Наклонная плоскость полога,
Но не пропаду все равно.

Устроим в мире мирово,
Товарищи Поэтограда,
Переименовывать его,
Переименовывать не надо.

Там жил поэт Глазков в годах
Сорок втором и сорок третьем
И о Поэтогородах
Бредил.

Конгениален был он трохи.
Но не воспел знамен кармин.
Его стихов за эти крохи
Бросать не надобно
В камин.

Он не печатался в журналах
И денег в прессе не стяжал,
И всякой всячины немало
Он о себе воображал.

А там, где огнива нива,
Люди бегут вперед
И погибают, ибо
Смерть города берет.