Александр Блок - Том 2. Стихотворения и поэмы 1904-1908

Я — песельник. Я девок вывожу
В широкий хоровод. Я с ветром ворожу.
Я голосом тот край, где синь туман, бужу,
Я песню длинную прилежно вывожу.

Ой, дальний край! Ты — мой! Ой, косыньку развей!
Ой, девка, заводи в глухую топь весной!
Эй, девка, собирай лесной туман косой!
Эй, песня, веселей! Эй, сарафан, алей!

Легла к земле косой, туманится росой…
Яр темных щек загар, что твой лесной пожар…
И встала мне женой… Ой, синь туман, ты — мой!
Ал сарафан — пожар, что девичий загар!

Везде — над лесом и над пашней,
И на земле, и на воде —
Такою близкой и вчерашней
Ты мне являешься — везде.

Твой стан под душной летней тучей,
Твой стан, закутанный в меха,
Всегда пою — всегда певучий,
Клубясь туманами стиха.

И через годы, через воды,
И на кресте и во хмелю,
Тебя, Дитя моей свободы,
Подруга Светлая, люблю.

Меня пытали в старой вере.
В кровавый про́свет колеса
Гляжу на вас. Что́ взяли звери?
Что́ встали дыбом волоса?

Глаза уж не глядят — клоками
Кровавой кожи я покрыт.
Но за ослепшими глазами
На вас иное поглядит.

Ходит, бродит, колобродит
Старый дед — сердечный хмель.

В прялке — вечная кудель,
Прялка песенку заводит.

Стучится тихо. Потом погромче.
  Потом смеется.
И смех всё ярче, желанней, звонче,
  И сердце бьется.

  Я сам не знаю,
  О чем томится
    Мое жилье?

  Не сам впускаю
  Такую птицу
    В окно свое!
  И что мне снится
  В моей темнице,
    Когда поет
  Такая птица?

  Прочь из темницы
    Куда зовет?

Их было много — дев прекрасных.
Ущелья гор, хребты холмов
Полны воспоминаний страстных
И потаенных голосов…

Они влеклись в дорожной пыли
Отвека ведомым путем,
Они молили и грозили
Кинжалом, ядом и огнем…

Подняв немые покрывала,
Они пасли стада мои,
Когда я крепко спал, усталый,
А в далях плакали ручьи…

И каждая прекрасной ложью
Со мною связана была,
И каждая заветной дрожью
Меня томила, жгла и жгла…

Но над безумной головою
Я бич занес, собрал стада
И вышел горною тропою,
Чтоб не вернуться — никогда!

Здесь тишина. Здесь ходят тучи.
И ветер шелестит травой.
Я слушаю с заветной кручи
Их дольний ропот под горой.

Когда, топча цветы лазури
Копытом черного коня,
Вернусь, как царь в дыханьи бури, —
Вы не узнаете меня!

В глубоких сумерках собора
Прочитан мною свиток твой;
Твой голос — только стон из хора,
Стон протяжённый и глухой.

И испытать тебя мне надо;
Их много, ищущих меня,
Неповторяемого взгляда,
Неугасимого огня.

И вот тебе ответный свиток
На том же месте, на стене,
За то, что много страстных пыток
Узнал ты на пути ко мне.

Кто я, ты долго не узнаешь,
Ночами глаз ты не сомкнешь,
Ты, может быть, как воск, истаешь,
Ты смертью, может быть, умрешь.

Твои стенанья и мученья,
Твоя тоска — что́ мне до них?
Ты — только смутное виденье
Миров далеких и глухих.

Смотри, ты многого ль достоин?
Смотри, как жалок ты и слаб,
Трусливый и безвестный воин,
Ленивый и лукавый раб!

И если отдаленным эхом
Ко мне дойдет твой вздох «люблю»,
Я громовым холодным смехом
Тебя, как плетью, опалю!

Ты не получишь воздаянья,
Ты не узнаешь ничего,
Но быть дала ты обещанье
Хозяйкой дома моего.

Чудесно всё, что узнаю́,
Постыдно всё, что совершаю.
Готов идти навстречу раю,
И медлю в сумрачном краю.

Ты помнишь — в лодке в час заката
Я задержал на миг весло?
Какая горькая утрата!
Какое счастие прошло!
Прошло и кануло навеки…

Не было и нет во всей подлунной
  Белоснежней плеч.
Голос нежный, голос многострунный,
  Льстивая, смеющаяся речь.

Все певцы полночные напевы
  Ей слагают, ей.
Шепчутся завистливые девы
  У ее немых дверей.

Темный рыцарь, не подняв забрала,
  Жадно рвется в бой;
То она его на смерть послала
  Белоснежною рукой.

Но, когда одна, с холодной башни
  Всё глядит она
На поля, леса, озера, пашни
  Из высокого окна.

И слеза сияет в нежном взоре,
  А вдали, вдали
Ходят тучи, да алеют зори,
  Да летают журавли…

Да еще — души ее властитель,
  Тот, кто навсегда
Путь забыл в далекую обитель, —
  Не вернется никогда!

Не могу тебя не звать,
  Счастие мое!
Имя нежное твое
  Сладко повторять!
Вся ты — бурная весна,
Вся ты — мной одним пьяна,
  Не беги же прочь!
    Хочешь дня —
  Проходит ночь…
Не избегнешь ты меня!

Золотистая коса, расплетись!
В эти жадные глаза заглядись!
Долгожданная гроза, разразись!

В зимний вечер, когда запирались
С пронзительным визгом ставни,
    И зажигались
  В низенькой кухне лампы,
Тогда звенели шаги, звенели шаги,
Вдоль стены, на темной панели — шаги, шаги.

  Уже дети в постелях закутались,
    Их игры спутались;
И деревня сгустила тени крыш
    Под колокольней;
Колокол бросил в мир дольний из ниши
  Часы — один — и один — и два.
  И страхи, страхи без числа;
Сердца стуки — вечерние звуки.

  Воля моя покидала меня:
К ставне прильнув, я слушал томительно,
  Как те же шаги, всё те же шаги
    Уходят в даль повелительно,
Во мглу и печаль, где не видно ни зги.

  Я различал шаги старушки,
    Фонарщиков, дельцов
  И мелкие шажки калечной побирушки
  С корзиной мертвых барсуков;
  Разносчика газет и продавщицы,
  И Питер-Хоста, шедшего с отцом,
  Воздвигшего вблизи распятья дом,
  Где золотой орел блестит на легком шпице.

  Я знал их все: одним звучала в лад клюка
  Часовщика; другим — костыль убогий
  Монашенки, в молитвах слишком строгой;
  Шаги пономаря, что пьет исподтишка, —
Я различал их все, но остальные чьи же?
Они звенели, шли — бог весть, откуда шли?
Однообразные, как «Отче наш», они звучали ближе,
Или пугливые — то сумасшедшие брели вдали, —
  Иль тяжкие шаги, — казалось,
Томленьем всех времен и всех пространств обременялась
    Подошва башмака.
  И был их стук печален и угрюм
Под праздник Всех Святых, когда протяжен шум, —
То ветер в мертвый рог трубит издалека.
  Из Франции влачили ноги,
  Встречались на большой дороге, —
Когда сошлись, куда опять ушли?
И, углубясь опять, бредут в тени бессменной
В тот мертвый час, когда тревожные шмели
  По четырем углам вселенной
    Звенели, как шаги.

О, дум их, их забот бесцельные круги!
О, сколько их прошло, мной всё не позабытых!
Кто перескажет мне язык их странствий скрытых,
  Когда я их стерег, зимой, исподтишка,
  Когда их шарканий ждала моя тоска,
  За ставней запертой, на дне деревни старой? —
    Раз вечером, в телеге парой,
    Железо, громыхая, провезли
  И у реки извозчика убитого нашли;
Он рыжий парень был, из Фландрии брел к дому.
    Убийцу не нашли с тех пор,
  Но я… о! чувство мне знакомо,
Когда вдоль стен моих царапался топор.
  А вот еще: свой труд дневной кончая,
Наш пекарь, весь в муке, ларек свой запирал
  И даму странную однажды увидал, —
  Колдунья здесь она, а там — святая, —
  Соломой золотой одета, за углом
  Исчезла — и вошла на кладбище потом;
А я, в тот самый миг, в припадке,
Услышал, как плаща свернулись складки:
Так землю иногда скребут скребком.
    И сердце так стучало,
  Что после долго — из глубин
    Души — мне смерть кивала.

А тем, — что делать им среди равнин,
Другим шагам, несметным и бесплодным,
Подслушанным на Рождестве холодном,
  Влекущимся от Шельды, сквозь леса? —
    Сиянье красное кусало небеса.
  Одних и тех же мест алкая,
Издавна, издали, в болотах, меж травы,
  Они брели, как бродит сила злая.
И вопль их возлетал, как хрип совы.
  Могильщик шел с лопатой следом
  И хоронил под ярким снегом
    Громаду сложенных ветвей
    И окровавленных зверей.

Душа еще дрожит, и ясно помнит разум
  Могильщика с лопатой на снегу,
И призраки сквозь ночь мигают мертвым глазом,
Взметенные в пылающем усталостью мозгу, —
  Шаги, услышанные в детстве,
  Мучительно пронзившие меня
В сторожкие часы, во сне, в бреду мучений,
  Когда душа больна и стиснуты колени,
Они бегут, в крови ритмически звеня.

  Из те́ней дальних, далей синих
Угрюмо-грузные, в упорной и тяжелой тишине.
    Земля пьяна от них. Сочти их!
Сочти листы, колосья, снег в небесной вышине!
  Они, как вести грозной мести, —
  С раскатным шорохом, вдали,
В ночной тени, верста к версте, они
    Протянут тусклые ремни,
И от одной страны, и от одной петли
Замкнется обруч их вдоль всей земли.

  О! как впились и плоть прожгли
  Шаги, шаги декабрьской тьмы,
    И светлые пути зимы, —
Со всех концов земли — сквозь комнату прошли!