Григ Нурдаль - Я жил в суровый век
Не двигаясь, ты смотришь на меня, Цицерон. Ты сноса спрашиваешь себя, что заставляет меня писать с таким упорством. Ты говоришь себе, что это нелепое и бесполезное занятие. Ты думаешь о том, что скоро выйдешь отсюда. Я умру, а ты будешь жить. Тебе дадут прочесть эти записки, и ты рассмеешься своим гнусным смехом. Но ты убедишься тогда, что я знал. Ты предал нас; через голову смерти я посылаю тебе свое презрение. Ты узнаешь… Идут. Мне нужно сказать еще так много, что я никогда не кончу; так много невысказанного, что обретает во мне неслыханную силу и озаряет кровь. Знайте же, что Цицерон…
Димитрис Хадзис
МАРГАРИТА ПАРДИКАРИ[28]
Маргарите было девятнадцать лет, когда ее расстреляли немцы. Это произошло в начале лета 1944 года, незадолго до освобождения. С невероятной стойкостью эта хрупкая девушка выдержала все ужасы тюрьмы. Как стало известно, она молча перенесла пытки и, когда в свой последний час стояла перед отрядом палачей, только улыбалась горькой улыбкой Пардикарисов. Об этом рассказал священник, который присутствовал по обязанности при смертной казни и во имя владыки земного санкционировал переселение ее души к владыке небесному. Он рассказал также, что, когда солдаты вскинули винтовки, юная Маргарита махнула рукой и произнесла непонятные слова: «Спокойной ночи!» Вернее, несколько иначе: «Ну, спокойной ночи!..» Она была первой женщиной в нашем городке, которая умерла такой необычной смертью. Все женщины до нее умирали в постели или на подстилке, от болезни или от старости, во время родов или после родов, от нищеты, из-за неудачного замужества или тоски по мужу или сыну, уехавшему на чужбину. Такую смерть каждый находил вполне естественной. А женщины из семьи Пардикарисов умирали обычно от чахотки, от нервных или сердечных болезней и в большинстве случаев старыми девами. (Последняя в их роду — Маргарита — тоже умерла девственницей.)
Два года назад Маргарита окончила в Афинах «Арсакио» — привилегированный пансион, куда ее поместили по семейной традиции, когда подошло время учиться. По возвращении в родной город она была назначена учительницей и стала жить в том же старом двухэтажном доме, где все еще обитали последние отпрыски достопочтенной семьи Пардикарисов, тщательно оберегавшие свою недоступность и остатки былой знатности.
Впрочем, никто не знал, да они и сами не могли бы объяснить происхождение своего рода и был ли он вообще когда-нибудь знатным, а если и был, то когда утратил свою знатность.
Однако общественность нашего городка была вынуждена признать, что, оберегая свой престиж, Пардикарисы не совершали никаких оплошностей, не допускали никаких отступлений от традиций и не шли ни на какие уступки.
Женщины из семьи Пардикарисов причесывались по старой моде, собирая волосы на затылке в туго скрученный пучок, как его называли — «утку». И в самом деле этот пучок напоминал утиную голову. Носили, как было принято среди знати, жакеты в талию из черного бархата, воротник и полы которых до самого подола были обшиты светло-серым мехом.
Женщины Пардикари[29] никого не осуждали в глаза — это было ниже их достоинства, они лишь поджимали свои тонкие губы и этим настолько красноречиво выражали свое пренебрежение к людям, которых считали «выскочками», «грешными» или «низко павшими», что их даже побаивались. В общем Пардикарисы были для нашего городка тем же, чем священные гуси для Капитолия.
Мужчины из семьи Пардикарисов — их было трое — тоже круглый год носили черную одежду. Они никогда не заходили в кофейни, зато частенько, как это повелось исстари, посещали аптеки, нотариальные конторы и богоугодные заведения. Никто из них не работал, и это оберегало их от соприкосновения с «грязной» толпой. Они презирали все современное — людей, мысли, дела. Все трое получали какие-то ничтожные пенсии, но семья при этих жалких доходах умела держаться с безукоризненным достоинством.
Все обитатели городка по привычке считали Пардикарисов опорой общества, его традиционных порядков. Клике митрополита всегда удавалось провести кого-нибудь из членов этой семьи в состав церковного совета. И эти люди строгих нравов, с безупречной репутацией неизменно оказывались во главе богоугодных заведений в нашем городке. Решение о денежной помощи какому-нибудь бедняку почти обязательно было подписано одним из них, чаще всего «врачом» и «философом» Периклисом Пардикарисом. Он считался главой семьи и был членом церковного совета при храме святого Антония, великомученика и чудотворца. Между прочим, именно в этом храме возник сложный вопрос: кому надлежит принимать масло и другие пожертвования, которые приносили паломники, — митрополиту, священникам или прямым потомкам святого. Все единодушно признали, что Периклис Пардикорис успешно разрешил этот запутанный вопрос. За ним признавалось право не иметь никакой другой работы, никаких забот, кроме тех, которые были связаны с его высокой филантропической миссией.
Естественно, когда была арестована Маргарита, в городке поднялся переполох. Трудно было поверить, что этот избалованный ребенок, последний отпрыск семьи Пардикарисов — такое значительное лицо в движении Сопротивления. За два последних года, проведенные Маргаритой дома, она не сделала ничего такого, что выделило бы ее среди окружающих. Существо на вид хрупкое, замкнутое, бесконечно одинокое, с лицом, овеянным грустью, она, казалось, скорее сторонилась людей, чем заботилась о будущем человечества.
Многие попытались связать это событие с интригами местных группировок. Кое-кто обвинил во всем клику митрополита, а сторонники последнего тоже, в свою очередь, стали распространять по городу самые невероятные слухи.
Поведение Маргариты заставило замолчать всех. Сразу же после ареста эта хрупкая девушка заявила немцам, что она коммунистка, что ее товарищи тоже коммунисты и что любые попытки склонить ее к предательству напрасны. Родственники Маргариты, по ее словам, и не подозревали, что делалось и хранилось в подвале их дома.
Подлецы, спекулянты и городские сплетники тут же отвернулись от нее. Какое им до нее дело, если она не принадлежит к их миру! Вся эта публика отреклась от Маргариты, надеясь, что немцы еще до своего ухода успеют расстрелять и ее и других «проклятых детенышей», которых развелось слишком много. Только одно осталось неясным: как это все открылось, почему обыск начали именно с подвала дома Пардикарисов. Было совершенно ясно, что Маргариту кто-то предал. Полицейские уверенно направились прямо в подвал, где обнаружили небольшой гектограф, пачки бумаги, бутылки с типографской краской — иначе говоря, подпольную типографию. Маргарита прятала все это в старом ящике, который она прикрывала тряпьем.
Пауки свисали с потолка, короед точил деревянный ящик, моль ела брошенную старую одежду. Казалось, ничья нога не ступала в этом подвале.
И все-таки пришли именно туда. Значит, кто-то предал маленькую Маргариту?
Как и все в семье Пардикарисов, она никогда не снимала черной одежды. В черном она выросла, в черном умерла. Только в последние годы, приезжая из «Арсакио» на летние каникулы, она надевала белый пикейный воротничок, который завязывался спереди бантом. Концы банта спускались на грудь, резко выделяясь на черной материи платья. Волосы, причесанные на прямой пробор и туго скрученные сзади в пучок — чуть-чуть не «утку», — большие грустные глаза под выпуклым лбом, длинные ноги и безвкусный наряд — все это создавало впечатление неуклюжести, робости, впечатление почти комическое.
— Сопливая приехала, — злобно и насмешливо перешептывались городские девушки, с наступлением лета разгуливавшие группками по главной улице.
Она была всегда одна, держалась в стороне и от своих бывших соучениц, и от девушек, живших по соседству, — равно как от богатых, так и от бедных. Ее приезд на каникулы ставил семью в затруднительное положение. Маргарита не знала подлинной жизни этой, казалось бы, безупречной, всеми уважаемой семьи, в сущности, давно уже пришедшей в упадок, как и дом, в котором она обитала. Ведь Маргарита уехала отсюда еще девочкой, а сейчас было уже поздно открывать ей правду. Члены семьи Пардикарисов даже сами не заметили, как стремление скрыть действительность опутало ложью всю их жизнь.
Зимой, когда Маргарита находилась в «Арсакио», тетя Катерина вставала рано утром, наматывала мокрую тряпку на доску и сильно колотила по ней ножом — большим ножом, которым рубят мясо для фарша, — пусть соседки думают, что Пардикарисы опять готовят к обеду мясо. Полуголодные, они только и знали, что ругались и обливали друг друга грязью. Но Маргарита не должна была ничего этого знать. С приходом весны они начинали тревожно думать о приближении лета, когда приедет «ребенок». Где достать деньги, откуда взять для нее одежду, комнату, постель? Периклис был убежден, что у Катерины — его старшей сестры — припрятано золото. Это она должна дать деньги на «ребенка», дать сейчас же и именно ему, чтобы он был спокоен.
