Гафур Гулям - Стихотворения и поэмы

Эта девушка — радуга, солнце само.
Я увидел ее у ворот СамГУ.
Скинуть годиков тридцать бы! Да не могу.
Значит, сердца я распахнуть не смогу?

Нет, не так-то я прост, чтоб просто уйти.
Говорю, чтобы ей уста отворить:
«На изюмный базар как, скажите, пройти?»  —
вот что я говорю. А что говорить?

Нежно-нежно звучит в ответ голосок —
ветерка самаркандского утренний вздох:
«На изюмный базар? Ай, узбек! Вот простак!
Среди белого дня заблудился, чудак…»

В этом городе я от рожденья живу.
Знаю каждую улицу, каждый дом.
Только — пусть говорит, даже, может, бранит,
я навряд ли о том пожалею потом.

Лишь бы слушать ее, лишь бы видеть ее…
Ну а что тут поделать, раз это так?
Самаркандская звездочка, да, я влюблен.
Ну и что ж?
               Полюбил.
                            Ну узбек…
                                            Ну простак…

Весной конем могу вполне назвать я стригуна —
ведь вправду из него коня нам вырастит весна.
Я славлю мой народ — и все прошедшие года,
и завтра, — им душа моя особенно горда.

Вот говорят в народе: «Кто мудрее, чем народ?
Коль друг твой — караванщик, стань творцом больших ворот».
Вы слышите, вы видите, идут большие дни!
Должны мы с вами быть большими тоже, как они.

Мы хлопок в поле сеем, это наш привычный труд.
Что сделано с любовью, то и годы не сотрут.
Рабочие мозоли засыхают на руке,
но след от поцелуя свеж навеки на щеке!

Металл Алтынтопкана… Всех богатств страны не счесть!
А честь у всех своя, а хлопок — это наша честь.
Гордимся белым золотом, красой его живой.
Отцы из рода в род для нас хранили опыт свой.

Когда мы удивляемся, мы говорим: «Ой-бой!»
Сегодня, изумленные, толкуем меж собой:
«Ой-бой! Вот это год! Тут разве вымолвишь одно:
такого урожая мы не видели давно!»

Спасибо хлопкоробу за труды и честный пот.
Избавил хлопкороб меня от всех забот.
Родной кишлак приветствует героя своего,
и город по-рабочему спешит обнять его.

Летите, годы быстрые, день, счастье нам дари,
широкое и щедрое, как воды Сырдарьи,
и пусть поэт почувствует, к столу садясь с утра,
как жизнь на лист торопится сбежать с его пера.

Чайхана, прозрачный хауз. Мы сидим под сенью ивы,
перед нами чай, лепешки, сотовый душистый мед.
Мы беседуем. Беседа, как ручей неторопливый,
никому не досаждая, рассудительно течет.

Мы довольны белым светом, белый свет доволен нами.
Да и как не быть довольным? Мы не зря прошли свой путь.
За плечами груз познанья, опыт жизни за плечами, —
любо-дорого послушать, любо-дорого взглянуть.

Если бы сама природа услыхала наши речи,
позабыв дела другие, к нам подсела бы тотчас.
Все слова как поцелуи, мы друг другу не перечим.
Потрудились мы на славу, славен и покой у нас.

Мы давно друзья. Юлдашев — тестомес на хлебзаводе,
Абдулла — бухгалтер в школе. Стаж работы — тридцать лет.
Захиджан — артист известный. Весельчак, одет по моде.
Шестеро — пенсионеры, щедрой осени букет.

Мы друг друга угощаем, как завещано от дедов,
прижимая руку к сердцу, щелкая о край пиал.
Каждому — седьмой десяток, каждый многое изведал,
в каждом искренностью светел сердца доброго кристалл.

Вдруг — вот не было печали! — в чайхану ввалился пьяный,
с пьяной руганью похабной, с пьяной яростью в глазах.
Стал толкаться, стал швыряться хуже вихря-урагана.
«Всех, — кричит, — перелопачу! Всё и всех вас — в пух и прах!»

Бог ты мой, какую мерзость вынуждено слушать ухо!
И никто от этой грязи защититься не волен.
Вмиг беседа омрачилась, будто в чай попала муха…
Будь ты трижды проклят, пьяный, смрадом дышащий дракон!

Но рванулись два джигита к хулигану-самодуру,
завернув, связали руки, подтолкнули, увели.
Мы подавленно молчали, переглядывались хмуро:
«Как обидно, что такие пачкают лицо земли!»

Долго разговор заглохший не налаживался снова,
будто сел верблюд на скатерть, всё изгадил, всё измял.
Наконец Нурмат-литейщик произнес такое слово:
«Вот они, шальные деньги! Весь в отца пошел, шакал.

Я их знаю — мы соседи. Спекулируют плащами,
кофтами из-за границы, а потом вот эдак пьют».
— «Воры», — пробурчал Юлдашев. И опять все замолчали.
Может, по домам податься? Может, разойтись?.. Но тут…

Тут вошел румяный парень с кучерявой черной челкой.
Это был наборщик Первой типографии Афзал.
«Здравствуйте, отцы! — сказал он. — Счастья вам и жизни долгой!»
И почтительно, с поклоном руку каждому пожал.

Чуть привстав из уваженья, мы Афзалу отвечали:
«Будь и ты, сынок, удачлив! Будь и ты здоров, сынок!»
И опять беседа наша зажурчала, как вначале.
Вот каков он, слов приветных чудодейный огонек!

Ну и хватит! Многословье не для старого поэта.
Чувствуй меру. Много воли не давай в стихах словам.
Рассказал о животворной силе доброго привета —
дальше не тяни рассказа, точку ставь, Гафур Гулям.

Это — знамя науки и знамя победы для всех на планете.
В горн трубит Прометей: просыпайтесь, живые, уже вы не дети!
Это — факел над миром, до дна осветивший зрачки человека,
наше «Здравствуй!» Луне, встреча старого века и нового века!
Нас веками свет лунного диска манил в неизвестные дали.
Верим, сбудется всё, что мечтатели-предки до нас загадали.
Это — чудо: частица советской земли прикоснулась к Луне желтолицей.
Праздник в каждой семье, и в деревне любой, и в столице.
Мысль летит среди звезд, мысль спешит, обгоняя светила.
Мысль бездонную тьму бесконечных галактик для нас осветила.
Алишер Навои, вдохновляясь, глядел на Луну
                       и писал, за страницей страницу листая.
Я, Гафур, может статься, строку завершив,
                     на Луну — отдохнуть перед новой строкою —
                                                                                                         слетаю…

Любовь моя, ты для меня, наверное, —
вся жизнь, всё, что в ней вечно,
                                                        что мгновенное.
Заря, отрада — искренняя, верная,
дышу тобой, иначе — не могу.

Лицо твое, сквозь дни и годы — юное,
в лучах моей любви — золотолунное,
я сравнивал с луною в полнолуние.
Я сравнивал, а нынче — не могу.

Когда Луна с «Луною-9» встретилась,
в подлунном мире что-то вдруг наметилось
такое, что влюбленным мной заметилось:
по-старому писать я не могу!

Прощай, былого лирика великая,
прощай, моя былая луноликая!
Но неужели станешь ты безликая?
Нет, допустить такого не могу!

В твое лицо смотрю с утра до вечера,
твои глаза распахнуты доверчиво,
в твоих зрачках весна качает веточки,
и я без них всё так же не могу.

Опять вдвоем в работу мы впрягаемся,
и даже если иногда ругаемся
и так ругаться не остерегаемся,
без этих ссор я тоже не могу!

Товарищ мой, мы — что-то неделимое,
и это, видно, непреодолимое,
на счастье жизнью каждый день даримое, —
отдельно не хочу и не могу.

А годы как цепочка журавлиная:
коротенькой была, а стала — длинная.
Прощайте, птицы! Их живому клину я
машу печально вслед, пока могу.

Ах, много было, милая, налетано.
Но сколько впереди еще наметано!
А небо нам с тобой на пару отдано, —
летать один, как прежде, не могу.

Всё, что мое — твое, вдвоем освоили,
построено — так, значит, вместе строили.
Пусть спорили, но строили, хоть спорили,
и я уже иначе не могу.

Старинным слогом слуха не насилуя,
луну в покое я оставил, милая,
но чувствую в себе, как прежде, силу я
любить тебя — иначе не могу.