Ефим Ховив - Городской романс
Сходство с кустодиевским Шаляпиным было не только внешним. Дело в том, что Константин Николаевич в давние годы тоже был оперным певцом, и в свое время довольно известным. Впервые он вышел на сцену еще в студенческой тужурке, а его профессиональный дебют состоялся в начале века в Петербурге, в частной опере Зимина. В театральных афишах того времени молодой певец Константин Свидерский значился как исполнитель ведущих ролей классического оперного репертуара, а в газетных рецензиях его баритон называли бархатным и давали самые лестные оценки мастерству и таланту молодого певца.
Музыка прошла через его жизнь. Мне казалось, что она звучит в его душе постоянно — и тогда, когда он рассказывал о театрах, в которых работал, о своих товарищах по сцене, и тогда, когда он молча сидел у подъезда, уходя мыслями в далекое прошлое.
В годы первой мировой войны Константин Свидерский в составе концертной бригады, по приглашению командующего Северо-Западным фронтом генерала Рузского, много раз выезжал в действующую армию, пел перед солдатами. После революции несколько лет жил в Средней Азии, в середине 20-х годов был одним из ведущих солистов знаменитой екатеринбургской оперы. Старожилы уральской столицы хорошо помнят прекрасного певца Свидерского, выступавшего в спектаклях вместе с самыми выдающимися оперными артистами России. А в 30-е годы он навсегда переехал в наш город и стал первым солистом Челябинского радио.
Обо всем этом я узнал из наших долгих бесед с Константином Николаевичем, а также из большого семейного альбома с фотографиями и старыми пожелтевшими, бережно хранимыми газетами, попутно выяснилось, что мы могли познакомиться лет на двадцать раньше. Зимой сорок третьего — сорок четвертого я учился в 50-й школе на Российской, в то время улице Сталина. Это был первый год раздельного обучения, и по всему Челябинску смогли набрать только один мужской выпускной класс: семнадцатилетние были уже в армии, шестнадцатилетних набралось шесть человек, я, пятнадцатилетний, был седьмым.
Позади школы находился просторный плац, где нас учили военному делу, а через дорогу от школы, на берегу Миасса, в нынешнем Дворце культуры электрометаллургов, была оперетта. Мы почти каждый вечер бегали на спектакли, весь репертуар посмотрели раз по двадцать. Билеты покупать не требовалось, так как все артисты жили в соседнем доме, а их дети учились вместе с нами. Некоторых моих одноклассников, более рослых, даже приглашали на спектакли статистами, так как взрослые статисты все были в армии.
Оказалось, что Константин Николаевич в те времена не только пел в нашей оперетте, но и был там председателем месткома. Едва ли он замечал худенького мальчишку-контрамарочника, но уж я-то, конечно, не раз и видел, и слышал его в спектаклях.
После расформирования оперетты Константин Николаевич совсем оставил сцену. Несколько лет он где-то преподавал, возможно, в культпросветучилище, помню только, что директор культпросветучилища Марченко был его близким другом и почитателем. А когда стали сильно болеть ноги, окончательно оставил работу и перешел на попечение жены.
Это была забавная, необычная и очень славная пара. Он — огромный, вальяжный, величественный, как океанский лайнер. Она — маленькая, худенькая, со вздернутыми плечиками, круглым личиком, блестящими глазками и совершенно седыми букольками.
Константин Николаевич всегда говорил неторопливо, веско, хорошо поставленным голосом, а Зинаида Петровна — быстро и немного невнятно, как будто во рту у нее была каша. Несмотря на все несходство, они были очень привязаны друг к другу. И тем не менее всегда ощущалось, что он — это он, а она — как бы при нем. По профессии Зинаида Петровна была медиком, много лет проработала врачом — рентгенологом в медсанчасти ЧТЗ. Когда и при каких обстоятельствах они познакомились и поженились, я или не спрашивал, что, впрочем, маловероятно, или позабыл.
Свидерские были на редкость гостеприимны. Стоило гостю переступить порог их двухкомнатной, до блеска ухоженной «хрущевки», на столе тут же появлялся пузатенький графинчик с водкой, настоянной на лимонных корочках, бутерброды со шпротами или другой рыбкой, вазочка с конфетами и чай в стаканах со старинными подстаканниками. Отказываться было совершенно бесполезно.
По праздникам у Свидерских собирались друзья. В основном это были медики, коллеги Зинаиды Петровны. Из них я хорошо помню супругов Братниковых. Бывал здесь близкий друг семьи, главный врач диспансера Мирон Израилевич Клебанов.
Маленький Клебанов и огромный Свидерский были людьми одного поколения и одной культуры. Мне запомнился рассказ Мирона Израилевича о том, как он, выпускник петербургского университета, в 1906 году работал земским врачом в каком-то заштатном уезде не то Смоленской, не то Витебской губернии. Однажды, когда он выехал ночью к роженице в дальнюю деревню, на него напали лихие люди. Но, узнав единственного в уезде врача, сказали: «Так это доктор! Извиняйте нас, доктор! Поезжайте, пожалуйста!» Сегодня трудно даже поверить, что были когда-то на Руси такие благородные разбойники.
Возвращаюсь, однако, к Свидерским. Детей у них не было, и всю свою неистраченную нежность Зинаида Петровна отдавала кошкам. У нее постоянно жили «на всем готовом» две-три кошки, но, кроме них, были и приходящие, а среди них — некий Васька, отчаянный донжуан, о котором Зинаида Петровна очень беспокоилась и которого сердито отчитывала за его любовные похождения.
Когда Константину Николаевичу исполнилось девяносто лет, его поздравляли жители не только нашего, но и соседних домов. Дверь в квартиру Свидерских в те дни просто не закрывалась. Я рассказал об этом событии своему другу, сотруднику областного радио Александру Николаевичу Шепелеву, и мы с ним решили посвятить юбиляру целую передачу. Но была одна, казалось бы, неразрешимая проблема: не сохранилось ни одной записи голоса Константина Николаевича. Придумали такой выход: взяли у него большое интервью, а когда речь шла о его «коронных» оперных партиях — давали эти партии, по заявке юбиляра, в исполнении его любимых певцов.
Председателем Тракторозаводского райисполкома в те годы был Василий Васильевич Гусев. Я, рассказав ему о необычайном юбиляре, пошутил: хорошо бы хозяину района оставить на полчаса свой кабинет и лично поздравить старейшего жителя.
— Ладно, обдумаем, — сказал Гусев.
Дня через три Зинаида Петровна зазвала меня к себе и рассказала о странном визите. Приехали на машине — тогда это было чуть ли не событие — двое молодых людей, очень воспитанных, и привезли Константину Николаевичу огромный букет и большую коробку шоколадных конфет.
— Как же вы их приняли? — стараясь не улыбаться, поинтересовался я.
— Пригласила за стол, налила по рюмочке, — рассказала Зинаида Петровна. — Посидели немного, поговорили. Хотела налить по второй, но они сказали, что спешат на работу.
— Судя по вашему описанию, — высказал я предположение, — это были председатель райисполкома и его заместитель.
— Боже ты мой! — всплеснула она руками. — Да если бы я знала!
Люди в нашем доме дружили и ссорились, рождались и умирали, играли свадьбы, кто-то уезжал, кто-то въезжал. В нашем подъезде жила семья отставного летчика и бывший кузнец ЧТЗ с женой, в соседнем — супружеская пара с тремя дочерьми. Высокий мальчик с пятого этажа дружил с полной девочкой из соседнего подъезда. Про одного из жильцов, седенького сухонького пенсионера, в прошлом начальника квартирного отдела, говорили, что он якобы торговал ордерами, нажил огромные деньги. Мы с ним были знакомы, здоровались. Как-то он заболел, я его навестил. Однокомнатная квартирка, спартанская обстановка, то, что называют честной бедностью. И я понял, что человеку иногда трудно защититься от зависти, клеветы, недоброжелательства. Даже там, где люди друг друга знают годами, дружны, готовы прийти на помощь, как это не раз бывало в нашем доме.
Мы уехали из этого дома, когда моя дочь училась в первом классе, а сейчас у нее уже двое сыновей-школьников. Это были шестидесятые годы, и мы были «шестидесятниками». Об этом времени очень точно и проникновенно рассказывал замечательный писатель Юрий Трифонов в своих вызывавших горячие дискуссии романах, о которых сегодняшние молодые читатели уже ничего не знают.
Свидерские не были «шестидесятниками». Они были людьми другой эпохи, волею судьбы занесенными в наше время. У Пушкина в стихотворении «19 октября» есть строки о лицеисте, которому последнему придется праздновать лицейскую годовщину — среди людей чуждого ему поколения. Грустные строки…
Бывая у Константина Николаевича, я с удовольствием слушал его рассказы о тех из его друзей, которые были еще живы. Он с юмором говорил, что в юности они писали о каких-то личных трагедиях, о любовных неудачах, позднее — о служебных неприятностях, а в последнее время, словно сговорившись, только о болезнях. Иногда во время беседы он извинялся и включал радио, чтобы послушать «Последние известия» или насладиться музыкой. Хорошему концерту он радовался как празднику.
