Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

I

Он пах селедками и керосином,
Прикрытый периною быт. По ночам
Медлительный сон в полушубке овчинном,
Усевшись на лавку, угрюмо молчал.

Как гуща кофейная в погнутой кружке, —
Осели на дно неподвижные дни.
И не было кукол. Слепые игрушки
Лежали, как мертвые звезды, в тени.

…У Ревекки кукол нет,
А Ревекке восемь лет…

II

Как высоко подвешены баранки.
Над бочкой, где ныряют огурцы,
Как угли, светятся в стеклянной банке
Таинственные леденцы.

Как пахнут пряники миндальной пылью,
Как сладостно о пряниках мечтать, —
Вот если б подарить Ревекке крылья,
Чтоб эти пряники достать.

…У Ревекки кукол нет,
А Ревекке восемь лет…

III

Но иногда вот в эту тишину,
Но в этот мир — невзрачный, серый, душный,
Привыкший к полуяви, к полусну,
Расчетливый и законопослушный,

Врывались гордые гортанные слова,
Звучали в хейдере рассказы ребе,
И странно озарялась голова,
И таял бледный быт в библейском небе.

IV

Кричат погонщики верблюдов
Арбы, настойчиво пыля,
Скрипят. Вдали, как чудо,
Обетованная земля
Колеблется в тяжелом зное.
И море дымно-золотое
Сверкает, светится, блестит
И жадным пламенем горит.

А позади плывут в песках
Медлительные колесницы,
Поблескивают на щитах
И копьях — желтые зарницы,
И раскаленная завеса,
Тяжелые войска Рамзеса
Полуприкрыв слепым крылом,
Струится в воздухе пустом.

V

Он поднял руку, и вода,
Как зверь ощерясь, отступила
И раскололась, и слюда
Края зыбучие покрыла.
Меж водорослей и камней,
Блистая чешуей своей,
Как нерастаявшие глыбы,
Огромные лежали рыбы.
Когда Израиль перешел
По дну на берег Аравийский
И медленно последний вол
Втащил арбу на берег низкий, —
С тяжелым вздохом наслажденья
Разорвала оцепененье
И войско вражье без следа
Пожрала дымная вода.

VI

Высоки ночные ели.
Крепок огненный мороз.
Нежным бархатом метели,
Лепестками белых роз
Укрывает ночь пустыню.
Сердце человека стынет,
И, медлительный, течет
Воздух, превращаясь в лед.

И идут, как будто по дну,
Темной просекой лесной,
Погрузившись в мрак подводный,
Беглецы слепой толпой.
А вдали упрямо лает,
И визжит, и настигает,
И строчит, и бьет, и бьет
Полуночный пулемет.

VII

Низкое, ночное небо.
У Ревекки куклы нет.
У Ревекки нету хлеба.
Заметая слабый след,
Медленно и неустанно
Падает сухая манна,
В черном воздухе летит,
В черном воздухе звенит.
Кто во тьме поднимет руку?
Кто расколет мрак ночной?
За твою, Израиль, муку
Кто пожертвует собой?
Далека земля родная,
Золотая, голубая,
Каменистая, святая,
Ханаанская земля.

VIII

Как развалины древнего храма,
Колоннадой без крыши стоят
Неподвижно, сурово, упрямо
Эти трубы и жадно дымят.

И во мгле, как глаза великанов,
С каждым часом еще горячей
Полыхают отверстья вулканов,
Золотые орбиты печей.

IX

В черном дощатом бараке
Сложены — до потолка —
Старые платья и фраки —
Плоская, злая тоска.

И наверху приютились,
В ряби застывшей реки,
Все, чем они поживились, —
Стоптанные башмачки.

X

За нас, за нашу злую землю,
За тех, кто плакал, кто смеяться смел,
За тех, кто говорил — «нет, не приемлю»,
За тех, кто ненавидел, кто жалел,

За то, чтоб девочкам дарили куклы,
Мальчишкам — деревянные мечи,
Горят над лагерем, в том небе тусклом,

Ее — неотразимые — лучи.
…У Ревекки кукол нет,
А Ревекке было восемь лет.

Бывает так — и счастья нет огромней,
Когда, в смятении, услышишь вдруг
Родного слова первобытный звук:
Пойми его люби его, запомни!

Ты с этим словом жил давным-давно,
И стало слово словом обиходным,
И ты забыл, что звуком первородным,
И только им одним живет оно:

Когда-то гласных нежная основа
Согласных костяком поддержана была,
И в диком горле предка ожила
Душа того, что в мире стало словом.

От весны уже некуда деться:
Что ни день, то она зеленей.
Терпкий воздух, такой же, как в детстве,
Лишь, пожалуй, еще голубей.

И, пожалуй, теперь по-иному
— Эти годы не даром прошли —
Утомительной дышишь истомой
Обнаженной и влажной земли,

И глядишь сам не свой и не зная,
День ли целый иль четверть часа,
Как в себе облака отражает
Голубой колеи полоса,

Как борозд темно-рыжие строчки
На полях пролегли без конца,
Как листок, появившись из почки,
Поражается свисту скворца.

Из-под талого снега бежит ручеек,
И, коричневой мордой уткнувшись в канаву,
Он визжит от восторга — ну, прямо щенок,
Обалдевший от солнца и света на славу.

Вот он нос задирает, готовый чихнуть,
И, схватив прошлогодний листок по дороге,
Он волочит его и пускается в путь,
Широко раскорячив аршинные ноги,

И бежит, и не знаешь — щенок иль ручей,
А возможно, что это и то и другое, —
Ведь недаром все чище, просторней, звончей
С каждым днем небеса над моей головою.

В глазах зарябило от тени и света,
Идешь как слепой — от пятна до пятна, —
Уже опрокинулась в знойное лето,
В струящийся воздух весна.

В лесу лишь зеленое да голубое:
И корни, и даже валежник — и тот,
Покрывшись прозрачной шершавой травою,
Того и гляди, зацветет.

С веселым гуденьем, вся в звонком сиянье
Мелькающих крыл, пролетела оса,
И снова лесное сухое дыханье,
И щебет — на все голоса.

Как дождь ослепительный, падает пламя,
Сжигая за новой саженью сажень.
Прибита к земле золотыми гвоздями
Листвы темно-синяя тень.

Куда ни посмотришь, глаза приневолив,
Везде, от земли и до самых небес,
Упершись всей грудью в далекое поле,
Трепещет сияющий лес.

Ласточек хвостики узкие,
И провисающие провода —
Ноты таинственной музыки, —
И поезда, поезда, поезда…
Осень с тетрадкою нотною,
Насыпь, овраг и кусты…
Сердце мое перелетное —
Родина — ты!