Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Я — раб в сырой каменоломне
И бремя тяжкое несу;
Года былой свободы помня,
Страдаю пленником внизу.

Летят холодные обломки,
Летят и думы, как они;
И гаснет голос мой негромкий,
И гаснут призрачные дни.

Мелькнет во тьме порой мне искра,
Мелькнет надежда, как она;
И Смерть шагает так не быстро,
Как мой хозяин, Сатана.

И долго, долго суждено мне
Терпеть за черную вину
И быть рабом в каменоломне
У самого себя в плену.

О, буря адская! Дрожит мое весло
И стрелка черная тревожного магнита;
Валы косматые клубятся тяжело,
И тьма отчаянья над безднами разлита…

А дни угрюмые, как серые века;
Но все, что прóжито, исчезло тенью краткой…
О где вы, родины любимой берега,
Маяк любви моей, — мой белый крест с лампадкой?

Мелькают пристани: на них чужой мне флаг;
Плывут навстречу мне совсем чужие лица…
А впрочем, Господи, не знаю я, кто враг,
Кто друг изгнаннику… И все — как будто снится…

О где вы, спутники былых моих годин? —
Быть может, родина, и ты теперь чуждá мне,
И дома буду я совсем, совсем один?
Лампады нет уже? А крест — немые камни?

О, буря адская! Дрожит мое весло,
А тучи черные — как Дьявола одежды…
Вперед без устали!.. Но как мне тяжело:
Я верю, Господи, но в сердце нет надежды…

Прости усталому рабу
Земную преданность заботе,
Себялюбивую мольбу,
Корыстный крик души и плоти.

Я знаю путь и вижу цель,
Я сердцем чту судьбы зерцало;
Все существо мое досель
Лишь отрицанье отрицало.

Святая бедность — хороша:
Не повинуясь игу злата,
Смиренномудрая душа
Свободной радостью богата.

На пестрый мир, на суету
Я не взираю исподлобья;
Но как принять и нищету,
Не запятнав богоподобья?

Прости усталому рабу,
Тобой казнимому не в меру,
На грани ропота мольбу
И недоверчивую веру…

О нет, история страшней,
Чем нам, доверчивым, казалось,
Чем думал тот, кто древний хаос
В полночной слышал тишине.

В разрытой, выжженной степи
Почили остовы нагие:
Их тоже звали всеблагие,
Как собеседников на пир…

Здесь когда-то трудились, плакали,
Разрывали путы тоски.
На прилавке промозглом звякали
Запотевшие медяки.

Над страдой, нищетою, плесенью
Рос огонь субботней свечи.
Бунт упрямою бился песнею
О щербатые кирпичи.

И задохлось гетто, сгорая,
В клубах дыма, в разрывах мин,
С бормотаньем: Слушай, Израиль!
С гневным возгласом: Слушай, мир!

Вот и все. А мы и не знали
Под туманом чужих дорог,
Что в горячем пепле развалин
Наших душ остался клочок,

Там, где братья предсмертным кличем
Исчерпали судьбу до дна,
Для себя избравши величье
И бессилье оставив нам…

На могилах свежая трава,
Им забвенья нет.
Ничего не хочу забывать
В череде моих лет.

И у той, что всех стран родней,
Ничего не прошу.
Непреклонную верность ей,
Словно цепи, ношу.

И она говорит со мной
Голосами стихов и степей,
И клянусь — в юдоли земной
Не сниму цепей.

А когда непробудный сон
Убаюкает плоть мою,
Вы услышите тихий звон —
Это цепи поют.

Если хлынут к тебе виденья
Навсегда отпылавших дней,
Не броди беспокойной тенью
В сером сонме теней.

И пусть сердце твое не плачет,
Что оборвана нить.
Вспоминать ушедших — не значит
Вновь и вновь хоронить.

Вспоминая, чем жизнь дарила,
Чем была хороша,
Не клади венков на могилы —
Воскрешай.

Поколенье пылких, упрямых,
В ком мечтой горела душа,
Я твоими ходила путями
И с тобою равняла шаг.

Не давала школа ответов
Нам, отвергнувшим буквари.
Мы философов и поэтов
Выбирали в поводыри.

Сцена нам открывала заново
Вдохновеньем созданный миф,
И когда раздвигался занавес,
Раздвигался пред нами мир.

Буревестников черные крылья
Раздвигали наши костры,
А любить мы у Блока учились,
Менестреля нашей поры.

Отвергая удел бесстрастных,
Присягали мы жить сполна…
Поколение несогласных,
Я осталась тебе верна.

Осень — время печали,
Догорает листва.
Так было — мы это знали —
Рядом с людьми умирали
Человечьи слова.

Ветер над мертвыми душами
Читал псалтырь,
И серых страниц задушенных
Росли пласты.

Бессильны, обречены,
Тлели на пепелище
Эти страницы, похищенные
У онемевшей страны.

Стерта с лица земли
Правда, живущая в слове…
Бабель, где ваша повесть,
Которую унесли?

Веет осенним ладаном,
Тленьем дышит трава…
Заупокойным обрядом
Чту я у нас украденные,
Задушенные слова…

Бормотанье ночного ветра
В мое окно:
Неужели не все равно,
Где ты ляжешь горсточкой пепла?

Не кори меня, жесткий ветер,
Что хожу по твоей земле,
А черемуха мне милей
Всех пальм на свете.

И бывает горько порой
В уличном гаме
Тусклыми чужими словами
Говорить с детворой.

Улетела Жар-Птица прочь,
И не поймать ее…
Эмигрантка? Нет, просто дочь,
Разлученная с матерью.

Опять кусты. Садись в кусты,
Сиди, лови дыханье страха.
Поля замерзшие пусты,
Пусты, как роковая плаха.

Сегодня ночью переход…
Сверкнет ли нам звезда удачи?
Иль, может быть, топор невзгод
Решит иначе?

Поля пусты. Дрожат кусты
Под сиверком ноябрьской ночи,
И мысли, словно смерть, просты,
И думы молнии короче.

А там внизу, сапфирно-синь,
Тяжелой лентой, вольным лоном
Течет среди ночных пустынь
Днестр, нам представший Рубиконом.

Тропинка тоненькой веревкой
Мостится с кручи в глубину.
Одна ошибка — шаг неловкий —
И приведет она ко дну.
Но в ней спасенье. Иди же. Ну!

Ты впереди с ребенком нашим,
Я позади, как вьючный мул.
От горьких чаш всё к горшим чашам
Нас в эту бездну окунул
Контрабандистский караул.

Ты помнишь вишенье и камни,
И зыбкий мостик чрез ручей?
Сказала всё твоя рука мне
В тот миг кончавшихся страстей,
Где человек уже ничей.

Еще усилие — и берег,
Еще последний вздох — и лёд!
И сердце верит и не верит,
И ждет, и уж давно не ждет…
А вдруг она с ним не дойдет?

И страшно тем, что нету страха —
Все ужасом в душе сожгло.
Пусть вместо лодки будет плаха,
На ней топор, а не весло —
Ах, только бы перегребло!

И вот он, Днестр, закрытый в кручи,
Как ход огромного крота,
И первый лед, сырой, тягучий,
И ветра из-за каждого куста
Всешелестящие уста.

И лодки нет! И нет надежды,
И я один! И ты одна!
Но тихо открывает вежды
Ребенок, вспрянувший от сна…
Нет, мы перебежим, жена!