Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Мы пришли по обмерзшей отмели
В эту ночь, в последний раз,
Мы из чаши бедствий отпили
Слишком много, будет с нас.

Пусть челнок неверно выдолблен,
Пусть коварен ледоход.
Приговор судьбою вымолвлен,
Вспять река не потечет.

Облаками серебристыми
Ясный месяц запылен.
Кто наш челн причалит к пристани,
Одиссей или Харон?

Шуршит ледок,
А сердце бьется…
А вдруг челнок
Перевернется.

И берег нем,
А сердце бьется…
Не лучше ль тем,
Кто остается?

Ну, не смешно ль,
Как сердце бьется…
Утихла боль,
Тоска уймется.

Родная Русь,
Как сердце бьется…
Когда вернусь
И все вернется?

Мысленно жизнь потрогав,
Отдергиваюсь назад.
В прошлом — вапа[61] грóбов,
В будущем — долгий ад.

Странное сердце бьется.
Подталкивает жить.
Значит, где-то вьется
Парками тонкая нить.

Пережитое забыто,
Сброшено с плеча,
А мой Пегас копытом
Еще не выбил ключа.

И от живого колодца
Не пил еще мой рот.
Странное сердце бьется,
Не умирает, — живет.

Ну да, живу. По каплям дни
Текут в бадью пустой надежды,
И нету праздничной одежды
Для тех, кто, как и мы, одни.

Есть солнце, но оно не наше,
Есть ветер, но не ласков он.
Один охрипший граммофон
Кудахчет, и, под хрип и стон,
Вся жизнь вокруг руками машет.

И место действия — Москва,
И время — девятьсот двадцатый.
Ах, если б о косяк проклятый
Хватиться насмерть головой!

Да, может быть, и грубо
Всё есть, и есть, и есть,
Забыв, что в мире Люба
И кто-то третий есть.

Да, может быть, и гадко
Бояться умереть,
И от других украдкой
Жевать сырую снедь.

Но сами ловят зубы,
Но сам хватает рот
И, пакостный и грубый,
Жует, жует, жует.

Скучных дней пустая суть
Тянется, как нить на спицах…
Лишь бы как-нибудь вздохнуть!
В небылицах иль в былицах —
Прежней жизнью отдохнуть.

Стерлась в черством сердце жалость,
К горлу хлынула комком,
Как безжалостна усталость…
Сердце только и осталось
В празднословии пустом.

Слово есть, и слова — нету.
Слава — дым, и, словно сон,
Бывших дней звенит по свету
Стертый в ходкую монету
Прежних кладов перезвон.

Надо! И мерзлых ведер легка вода.
Надо! И неги бедер нет и следа.
Трудно тащить из леса на гору кладь,
Трудно, разрушив Бога, его призвать.
Страшно душою тонкой окоченеть.
Страшно желать ребенка и не посметь.
Сын мой, не смей родиться, не мысли быть.
Сын мой, я не жилица, а надо жить!
Нудной работой руки я извела,
Нудны глухие стуки добра и зла!
В сердце переместилось добро и зло.
Сердце когда-то билось, но умерло.

И все же, муж мой,
Пойми одно,
Что всё давно уж
Нам суждено.
Пою… и гóрю
Сжимаю рот.
Легко и строго
Мне от забот.
Когда-то пальцы
Я берегла,
Но в ливне — капель
Не счесть числа.
Столкнулись беды
В последний круг —
Но и на дыбе
Есть радость, друг.

У судьбы слепой менялой,
Ростовщицей я была.
Поменялась царской залой
Я для темного угла.
Но, стирая руки стиркой
И картофелем гноя,
Необласканной и сирой
Для тебя не стала я.

На леса забираюсь шажком, —
Давит плечи тяжелая ноша…
Трое нас, я, да дядя Пахом,
Да блаженный Антоша.
Вот ползем по лесам с кирпичом,
Гнутся спины у нас колесом,
Давит плечи тяжелая ноша.

По дощечкам-то зыбко ступать,
Гнутся, тяжести нашей боятся…
Эх, умеючи долго ль сорваться!
А сорвешься — костей не собрать.
Э, да нам ли о том воздыхать!
Э, да нам ли смерти бояться!
Все равно, однорядь помирать!

Ходишь, носишь до пятого поту,
Проберет — хоть в могилу ложись…
А как влезешь на самую высь,
Да как глянешь с орлиного лёту
На дымки, что к небу взвились,
На дома да на крыши без счету —
Позабудешь утому-заботу
И возьмешься опять за работу.

Больно даль-то она хороша, —
Купола, да кресты, да балконы…
Ветерок набежит, и, хоша
По лесам-то взойдешь, запыленный, —
Ясной осени воздух студеный
Пьет из полной пригоршни душа —
И такой-то весь станешь ядреный.

Красит кисточка моя
Эйфелеву башню.
Вспомнил что-то нынче я
Родимую пашню.

Золотится в поле рожь,
Мух не оберешься.
И костей не соберешь,
Если оборвешься.

А за пашней синий лес,
А за лесом речка.
Возле Бога у небес
Крутится дощечка.

На дощечке я сижу,
Кисточкой играюсь.
Эх, кому я расскажу
И кому признаюсь.

Не помню названья — уплыло,
Не помню я весь формуляр.
Да разве в названии сила?
Пускай называется: «Яр».

Ценитель развесистой клюквы,
Веселый парижский маляр,
Две странные русские буквы
На вывеске выписал: «Яр».

И может быть, думал, что это
Фамилия древних бояр,
Царивших когда-то и где-то, —
Две буквы, два символа: «Яр».

Окончил и слез со стремянки,
И с песней отправился в бар…
И тотчас досужие янки
Пришли и увидели: «Яр».

И в новой пунцовой черкеске
Боярский потомок, швейцар,
В дверях отстранил занавески,
Чтоб янки вошли в этот «Яр».

И янки вошли и сидели,
И пили под звуки гитар,
И ярко горели и рдели
Две буквы на вывеске: «Яр».

Их грабили много и долго,
Но князь открывал им «Вайт-Стар»[62],
Но пела княгиня им «Волгу»,
И мил показался им «Яр».

Приятно всё вспомнить сначала,
В каком-нибудь там слиппинг-кар,
Как дама о муже рыдала
Расстрелянном, там, в этом «Яр».

Как, в рот запихавши кинжалы,
Как гончая, худ и поджар,
Какой-то забавнейший малый
Плясал в этом бешеном «Яр».

Большие флаги над эстрадой,
Сидят пожарные, трубя.
Закрой глаза и падай, падай,
Как навзничь — в самого себя.

День, раздраженный трубным ревом,
Небес раздвинутую синь
Заворожи единым словом,
Одним движеньем отодвинь.

И, закатив глаза под веки,
Движенье крови затая,
Вдохни минувший сумрак некий,
Утробный сумрак бытия.

Как всадник на горбах верблюда,
Назад в истоме откачнись,
Замри — или умри отсюда,
В давно забытое родись.

И с обновленною отрадой,
Как бы мираж в пустыне сей,
Увидишь флаги над эстрадой,
Услышишь трубы трубачей.