Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Пристегнувши шнурками полость,
Запахнувши крепче шинель,
Он летит — и в душе веселость,
Веет ветер, крепкий, как хмель.

Иногда от быстрого бега,
Из-под легких конских копыт,
Мягко белыми комьями снега
На мгновенье глаза слепит.

Мчатся сани стрелой прямою,
А вкруг них снежинок игра,
Опушающих белой каймою
Темно-серый город Петра.

Николай, изящный, высокий,
Неподвижно прямой сидит,
И любовно царское око
Созерцает знакомый вид:

Дали ровны, улицы прямы,
И мундиры застегнуты все,
Дальней крепости панорама
В величавой стынет красе.

Дали ровны, улицы прямы…
Что страшней, прекрасней, скучней.
Чем создание воли упрямой
Напряженных петровских дней?

Дали ровны, улицы прямы,
Снег блестит, простор серебря.
О какая прекрасная рама
К величавой фигуре царя!

Басаргин возвращался из далекой Сибири,
Басаргин возвращался и прощался,
И мыслию к тем, кого в этом мире
Не увидит уж больше, — обращался:

«Там в Иркутске лежит Трубецкая Каташа
(Этим ласковым именем звать я
Смею Вас, утешенье и радость наша,
Мы ведь были Вам близки, как братья!),

Сколько милой, улыбчивой, ласковой силы,
Простоты, обаяния, воли…
Бог ей не дал спокойно дойти до могилы
И взыскал испытанием боли.

Кюхельбекер, увы, не дождался славы,
А желал ее с страстной тоскою.
Снег зимою, а летом высокие травы…
Не прочтешь, кто лежит под доскою!

И читатель тебя никогда не узнает,
Бедный рыцарь словесности русской.
Только друг с улыбкой порой вспоминает
Этот профиль нелепый и узкий.

И на том же кладбище, где спит Кюхельбекер,
Тоже немец и тоже — божий,
Фердинанд Богданович Вольф, штаб-лекарь,
Бедный прах твой покоится тоже.

А Ивашевы, близкие сердцу, родные,
Те в Туринске спят непробудно.
Оба милые, оба простые, земные,
Обреченные жизни трудной.

После родов в горячке скончалась Камилла,
И день в день через год мой Вася.
С ними все ушло, что мне было мило,
Холостяцкую жизнь мою крася».

Над могилами долгие, долгие ночи,
Над могилами белые зимы,
Над могилами летние зори короче,
Чем огнистые зимние дымы.

И, как птица, душа и реет, и вьется
Над гнездом, единственным в мире.
И быстрее, чем тройка на запад несется,
Мчится сердце к кладбищам Сибири.

Вот Русь моя: в углу, киотом,
Две полки в книгах — вот и Русь.
Склонясь к знакомым переплетам,
Я каждый день на них молюсь.

Рублевый Пушкин; томик Блока;
Все спутники минувших дней —
Средь них не так мне одиноко
В стране чужих моих друзей.

Над ними — скромно, как лампада,
Гравюра старого Кремля,
Да ветвь из киевского сада —
Вот Русь моя.

В соседних кельях слышен только шорох
Мышей в углах и ангеловых крыл,
И братьев дух молитвенно уныл,
Но я набрал иных мечтаний ворох.

В моих ретортах, колбах и приборах,
Соблазну колдовства предав свой пыл,
Я порошок таинственный открыл,
Которому вы дали имя: порох.

И, вслед за мной, другие воскресят
Тысячекрат мой опыт Прометеев,
Пока, бесовским пламенем объят,
Не рухнет мир ханжей и Добродеев.

И там, на небесах, поймут тогда,
Что в людях меньше проку, чем вреда.

Течет Гудзон — с утра, как мы, усталый.
Как вереницы белых рыб, в волнах
Плывут опустошенные фиалы,
Улики встреч в запретных уголках.

Они ныряют, вытянувшись гордо
Во весь свой полый рост, как будто им
Быть надлежит частицею аккорда
С зеленым лесом, с небом голубым.

Я вижу их — холодных, полусонных
Любовников с попутных пристаней,
Играющих в согласии в влюбленных,
Чтоб позабыть тоску и злобу дней;

Принявших все запреты и препоны
И ложь любви, добытую из книг,
Чтоб обмануть соседей и законы
И обмануть себя хотя на миг.

Пять адских рек дано узнать поэту:
Стикс — ненависть; терпенье — Ахерон;
Стенанье — Коцит; пламя — Флегетон,
И пятую — реку забвенья — Лету.

Четыре переплыты. Вдалеке,
Окутана безмолвием и мглою,
Струится Лета дымною волною.
Груз тяжких дум потонет в той реке.

Ты повторился, древний сказ
О новосозданном Адаме:
Я мир увидел в первый раз
Незатемненными глазами.

Ушам раскрылся шум земной,
На дневный свет раскрылись веки,
Летели птицы надо мной,
В далекий путь струились реки,

И зверь, невиданный досель,
Скользил невиданным извивом,
И ветра гулкая свирель
Свистала гимн лесам и нивам.

Я ощутил дыханье трав
И солнца пламень светозарный
И, головой к земле припав,
Дышал и слушал, благодарный.

Отгрохотали семь громов,
Семь молний полоснули твердь,
И над полками облаков
Угрюмой тенью встала смерть.
Зловещим светом озарен
Ее еще недвижный серп,
И ветер, громом оглушен,
Застыл в верхушках темных верб.

Жизнь пробежала, как в романе…
Проснулся. Холод. Тишина.
Деревья в снеговом тумане.
Над ними мертвая луна.
Часы нечаянно нащупал,
Блеснул холодный циферблат…
Не видно стрелок. Ближе к уху:
— Стоят…
Так, может быть, остановилось
Земное странствие души…
Но сердце билось, билось, билось…
Я слышал стук его в тиши.

Изнеженное поколенье
Враздробь, врасплох, в недобрый час
Постигло кораблекрушенье,
И в чашу бурь швырнуло нас.
И вот событий темных сила
Нас подхватила, понесла,
Без звезд, без смысла, без ветрила,
Без капитана, без весла.
Наш плот и тонет и не тонет,
Им потешаясь, демон вод
То в бездну черную уронит,
То вверх, взметнувши, вознесет,
То накренит над пропастями
Почти отвесною стеной,
И кажется, что гибнет с нами,
С орбиты сброшен, шар земной.
И нас, покинутых судьбою
На погибающем плоту,
Уносит гулкою волною
Поодиночке в пустоту.

Когда сплывет ночная тьма
И дымный день в окошко глянет,
Меня неудержимо тянет —
   — Сойти с ума…
В ущелье зданий на веревке
По ветру треплется белье…
Гляжу на тесное жилье,
Неприспособленный, неловкий…
Уйти, укрыться… Но куда?..
Подальше от чужбин и родин!..
И вдруг, как яркая звезда,
Сверкнет благая весть: Свободен!
И унизительных забот
Сгорают ржавые оковы,
И мир из пепла восстает
Облагороженный и новый.
В нем все поет, в нем все цветет,
В нем места нет угрюмой злобе,
И скучный хлам междоусобий
Метла гигантская метет.
Какое солнце тут горит!
Все — мудрецы, и все — поэты,
И, облачаясь в новый вид,
Кивают дружески предметы.
И синей бездной я лечу
Далёко от чужбин и родин
И птицам весело кричу:
   — Свободен!..