Владимир Маяковский - Хорошо!

Дул,
       как всегда,
                        октябрь
                                     ветрами,
как дуют
              при капитализме.
За Троицкий
                     дули
                              авто и трамы,
обычные
               рельсы
                           вызмеив.
Под мостом
                    Нева-река,
по Неве
             плывут кронштадтцы…
От винтовок говорка
скоро
         Зимнему шататься.
В бешеном автомобиле,
                                       покрышки сбивши,
тихий,
           вроде
                     упакованной трубы,
за Гатчину,
                  забившись,
                                     улепетывал бывший —
«В рог,
           в бараний!
                             Взбунтовавшиеся рабы!..»
Видят
          редких звезд глаза,
окружая
             Зимний
                          в кольца,
по Мильонной
                       из казарм
надвигаются кексгольмцы.
А в Смольном,
                        в думах
                                     о битве и войске,
Ильич
           гримированный
                                     мечет шажки,
да перед картой
                          Антонов с Подвойским
втыкают
              в места атак
                                   флажки.
Лучше
           власть
                       добром оставь,
никуда
            тебе
                    не деться!
Ото всех
               идут
                       застав
к Зимнему
                  красногвардейцы.
Отряды рабочих,
                           матросов,
                                           голи —
дошли,
            штыком домерцав,
как будто
                руки
                        сошлись на горле,
холёном
              горле
                        дворца.
Две тени встало.
                           Огромных и шатких.
Сдвинулись.
                     Лоб о лоб.
И двор
           дворцовый
                             руками решетки
стиснул
              торс
                      толп.
Качались
                две
                       огромных тени
от ветра
              и пуль скоростей, —
да пулеметы,
                      будто
                                хрустенье
ломаемых костей.
Серчают стоящие павловцы.
«В политику…
                       начали…
                                      ба́ловаться…
Куда
        против нас
                          бочкаревским дурам?!
Приказывали б
                         на штурм».
Но тени
             боролись,
                             спутав лапы,—
и лап
         никто
                  не разнимал и не рвал.
Не выдержав
                     молчания,
                                      сдавался слабый —
уходил
            от испуга,
                            от нерва́.
Первым,
              боязнью одолен,
снялся
            бабий батальон.
Ушли с батарей
                          к одиннадцати
михайловцы или константиновцы…
А Ке́ренский —
                         спрятался,
                                           попробуй
                                                           вымань его!
Задумывалась
                        казачья башка.
И
   редели
               защитники Зимнего,
как зубья
                у гребешка.
И долго
             длилось
                           это молчанье,
молчанье надежд
                             и молчанье отчаянья.
А в Зимнем,
                    в мягких мебеля́х
с бронзовыми вы́крутами,
сидят
          министры
                           в меди блях,
и пахнет
              гладко выбритыми.
На них не глядят
                            и их не слушают —
они
      у штыков в лесу.
Они
       упадут
                   переспевшей грушею,
как только
                 их
                      потрясут.
Голос — редок.
Шепотом,
                знаками.
— Керенский где-то? —
— Он?
           — За казаками.
И снова молча.
И только
              по́д вечер:
— Где Прокопович?—
— Нет Прокоповича.
А из-за Николаевского
чугунного моста́
как смерть,
                  глядит
                              неласковая
Аврорьих
               башен
                          сталь.
И вот
         высоко
                     над воротником
поднялось
                 лицо Коновалова.
Шум,
         который
                       тек родником,
теперь
           прибоем наваливал.
Кто длинный такой?..
                                  Дотянуться смог!
По каждому
                   из стекол
                                   удары палки.
Это —
           из трехдюймовок
шарахнули
                  форты Петропавловки.
А поверху
                город
                         как будто взорван:
бабахнула
                 шестидюймовка Авророва.
И вот
         еще
                не успела она
рассыпаться,
                     гулка и грозна,—
над Петропавловкой
                                 взви́лся
                                              фонарь,
восстанья
                 условный знак.
— Долой!
                На приступ!
                                   Вперед!
                                                На приступ! —
Ворва́лись.
                  На ковры!
                                 Под раззолоченный кров!
Каждой лестницы
                             каждый выступ
брали,
           перешагивая
                                через юнкеров.
Как будто
                водою
                           комнаты по́лня,
текли,
          сливались
                            над каждой потерей,
и схватки
                вспыхивали
                                    жарче полдня
за каждым диваном,
                                у каждой портьеры.
По этой
             анфиладе,
                              приветствиями о́ранной
монархам,
                 несущим
                                короны-клады,—
бархатными залами,
                                 раскатистыми коридорами
гремели,
               бились
                           сапоги и приклады.
Какой-то
              смущенный
                                 сукин сын,
а над ним
                путиловец —
                                      нежней папаши:
«Ты,
       парнишка,
                       выкладай
                                       ворованные часы —
часы
        теперича
                       наши!»
Топот рос,
                 и тех
                          тринадцать
сгреб,
          забил,
                    зашиб,
                               затыркал.
Забились
                под галстук —
                                   за что им приняться? —
Как будто
                топор
                          навис над затылком.
За двести шагов…
                              за тридцать…
                                                     за двадцать…
Вбегает
             юнкер:
                        «Драться глупо!»
Тринадцать визгов:
                               — Сдаваться!
                                                   Сдаваться! —
А в двери —
                     бушлаты,
                                     шинели,
                                                   тулупы…
И в эту
            тишину
                         раскатившийся всласть
бас,
       окрепший
                       над реями рея:
«Которые тут временные?
                                          Слазь!
Кончилось ваше время».
И один
            из ворвавшихся,
                                       пенснишки тронув,
объявил,
               как об чем-то простом
                                                   и несложном:
«Я,
     председатель реввоенкомитета
                                                        Антонов,
Временное
                  правительство
                                    объявляю низложенным».
А в Смольном
                       толпа,
                                 растопырив груди,
покрывала
                 песней
                             фе́йерверк сведений.
Впервые
              вместо:
                           — «И это будет…» —
пели:
         — «И это есть
                                 наш последний…» —
До рассвета
                    осталось
                                   не больше аршина,—
руки
        лучей
                  с востока взмо́лены.
Товарищ Подвойский
                                   сел в машину,
сказал устало:
                       «Кончено…
                                         в Смольный».
Умолк пулемет.
                         Угодил толко́в.
Умолкнул
                пуль
                        звенящий улей.
Горели,
             как звезды,
                               грани штыков,
бледнели
                звезды небес
                                      в карауле.
Дул,
       как всегда,
                        октябрь
                                     ветра́ми.
Рельсы
            по мосту вызмеив,
гонку
         свою
                  продолжали трамы
уже —
           при социализме.